Однако гусеницы не погибли. Едва ихневмоны покинули поле боя, как те оживились, стали разминать искалеченные тела, проклиная своих врагов и жалуясь на увечья. Мало-помалу причитания стихли. Раны зажили. Боль прошла.

Пригладив ворсинки, которые ихневмоны умудрились чудовищно взъерошить, гусеницы вновь приступили к еде, словно никакой травли и не бывало. Надо сказать, они страшно проголодались, поглощали хвоинку за хвоинкой и вскоре наелись до отвала, раздувшись от обжорства.

Бернарди доложил об этом полковнику, Проколо отчитал Маттео, ветер упрекнул сороку, а та лишь ухмыльнулась.

— Ну и болваны вы все, — сказала она. — Просто удивительно, как можно задавать такие бестолковые вопросы.

Боясь сойти за полного невежду, Маттео решил не требовать дальнейших разъяснений.

В низинах таяли последние островки снега, бельчата уже осваивали искусство лазанья по деревьям — стоял теплый апрельский день, когда одна из зловредных гусениц с набитым ртом сказала своей подруге:

— Не пойму, в чем дело, но сегодня со мной творится нечто странное. Словно внутри меня что-то шевелится. И чувствую я себя превосходно. За последнюю неделю я потолстела на полграмма, подумать только.

— Однако! — воскликнула вторая гусеница. — Признаться, со мной сегодня тоже что-то необычное. Мы слишком много съели, милочка, вот нам в голову и лезут дурные мысли, которые потом растекаются по телу.

Внезапно третья гусеница, что в двух сантиметрах от них уплетала еловую иголку, пронзительно вскрикнула и перевернулась кверху брюхом. Это было жуткое зрелище: на ее теле вдруг вздулись огромные бугры, затем нарывы лопнули, и из них стало выползать множество маленьких личинок. Оказавшись на свободе, эти крохи облегченно вздохнули и с радостными возгласами, наперебой поздравляя друг друга с избавлением, выбрались из тела гусеницы, которая металась по земле, визжа от нестерпимой боли. Когда выползла последняя личинка (а всего их было около сорока), ненасытная гусеница испустила дух.

— Проклятье! — в отчаянии воскликнула первая гусеница. — Из ихневмоньих яиц вылупились эти червяки! Мы пропали!

Гусеница верно уловила суть. Яйца, которые самки ихневмонов отложили гусеницам под кожу, созрели, и из них вышли личинки. И гусеницы даже не подозревали, что, набивая себе животы, они вскармливали крошечных существ, поселившихся внутри них.

Так свершилось возмездие. Потомство ихневмонов было бесчисленным; с победным кличем личинки рождались на свет, разрывая утробы вредоносных гусениц. И те в муках умирали.

Истошные вопли[6]огласили лес. Как только очередная гусеница, обреченная на гибель, начинала стонать, те, что находились поблизости, тотчас улепетывали, не желая видеть ее страданий; и она в одиночестве встречала страшную смерть. Даже самые выносливые и мужественные гусеницы не могли стерпеть пытки и, позабыв всякую гордость, корчились от боли, кляли все на свете и с пеной у рта бились в агонии.

— Да прекратите же наконец! — умоляли птицы, которым все это уже опротивело. Но не тут-то было. Ни одной гусенице не удалось скрыться от ихневмонов и избежать печальной участи. Они дождем сыпались с веток; умирая, сваливались с деревьев, отстукивая по земле тишайшую барабанную дробь.

Старый Лес безмолвствовал. Не слышно было и Маттео — он улетел далеко, разнося по окрестностям славу о своем подвиге. Его стало не узнать, так сильно он переменился: движения стали плавными, уверенными, гордость и чувство собственного достоинства переполняли его. Заслугу ветра и в самом деле признавали все. Однако он так зазнался и напустил на себя столь важный вид, что даже те немногие, кто был настроен к Маттео благосклонно, отвернулись от него.

На третий день возмездия в Старом Лесу осталось лишь несколько десятков гусениц. Они потеряли аппетит и в страхе ждали, когда пробьет их час.

— Похоже, мы целы и невредимы, — заметила одна из них робко, но все-таки надеясь, что им выпал счастливый жребий. — Нас действительно проткнули жалом, но может статься, яиц не отложили. Ну или, скажем, у нас в теле их всего две-три, этих чертовых личинки. А что, если выживем? Да и вообще, как знать, вдруг яйца сгнили и никаких личинок из них не выползет?

Не успела гусеница договорить, как ее пронзила острая боль. На спине у нее вздулись огромные волдыри. От пробежавших по телу судорог ворсинки встали дыбом. Это была смерть. Онемев от ужаса, гусеницы с постными минами расползлись кто куда.

На четвертый день в лесу не было ни одной гусеницы. Личинки ихневмонов забрались в коконы и сидели там тише воды ниже травы. Старый Лес остался наедине с самим собой, слегка потрепанный и обглоданный, правда, но свободный и исцеленный; повсюду царила тишина, и было ясно, что лес выздоравливает.

Долгую зиму на Спакку никто не приходил, и вот весной 1926-го возле заброшенной хижины, состарившейся ровно на один год (впрочем, так стареют все дома на свете), вновь закипела жизнь.

На поляну вернулись Бенвенуто с приятелями, вернулись солнечные деньки, игры под могучими елями, сотни птиц и мелких зверьков, которым хотелось побыть рядом с детьми.

— Только взгляните, как возмужал Бенвенуто, теперь его и не узнать, — сказал Маттео елям, желая показать, насколько он наблюдателен.

Но ели, разумеется, сразу его узнали: перед ними стоял тот же мальчик, что и год назад. Ну, пожалуй, Бенвенуто чуть подрос, однако был по-прежнему бледным и хрупким. После прошлогодней стычки с Берто он больше не участвовал в играх и держался в стороне, глядя, как резвятся остальные; задумчивый, он сидел на том краю поляны, откуда берет начало Сухой Дол. Берто, в свою очередь, уже не помыкал им, не командовал, мол, сделай то да се, и не глумился над его худобой, не дразнил слабаком.

Иногда, украдкой от товарищей, Бенвенуто уходил в лес. Однажды он повстречал Бернарди. Они поздоровались.

— Ты славный мальчик, — сказал Бернарди, положив правую руку ему на плечо. — Жаль только, что ты тоже нас покинешь и впредь мы не увидимся.

— Покину? Меня хотят отправить в другое место?

— Нет, я не об этом. Даже если ты придешь сюда, ты уже не будешь прежним, да и лес перестанешь узнавать.

— О, в мой лес я буду приходить всегда, не сомневайся.

— Допустим, ты и вправду будешь часто сюда приходить — может, всю жизнь. Однако настанет день — не знаю точно когда, через несколько месяцев, или в следующем году, или через пару лет, — так вот, настанет день, запомни это… Кажется, я так и вижу тебя, мне ведь довелось много людей повидать… Настанет день, и ты придешь в лес, побродишь среди деревьев, посидишь на траве, засунув руки в карманы, оглядишься вокруг, а потом, изнывая от скуки, зашагаешь домой.