Кизия почти наслаждалась ситуацией, а Эдвард выглядел так,будто ему не хватало воздуха.

— Кизия!

— Да, Эдвард? — Ее голос был слаще меда.

— Он знает, кто ты такая?

— Нет, и ему совершенно наплевать. — Она понимала,что это не совсем правда, но понимала и то, что Марк не станет себя обременятьвыяснением того, что же представляет собой жизнь, которую Кизия скрывает.Просто мальчишеское любопытство.

— А Уит о нем знает?

— Нет. С какой стати? Я не рассказываю ему о своихлюбовниках, а он мне — о своих. Честные условия. Кроме того, дорогой, Уитпредпочитает мальчиков.

К ее изумлению, Эдвард не особенно удивился.

— Да… я… я об этом слышал. Пытался догадаться, знаешьли ты.

— Знаю.

— Он сам сказал тебе?

— Нет, другие.

— Я очень сожалею. — Он потрепал ее по руке, неглядя в глаза.

— Не о чем, Эдвард. Для меня это не имеет значения.Горько признаться, но я никогда не любила его. Мы просто удобны друг другу.Скверно звучит, но так оно и есть.

— А другой мужчина, художник, — это серьезно?

— Нет, это приятно, и легко, и забавно, и даетзамечательную разрядку, которая иногда мне просто необходима. Вот и все. Небеспокойся, Эдвард, никто не собирается делать глупости.

— Я этого и не думал.

— Рада слышать. — Почему-то ей вдруг захотелосьсделать ему больно. Зачем? Он уговаривал и искушал ее, словно не в меруусердный турагент, заманивающий обратно на курорт, с которого она сбежала икоторый более не в состоянии вынести. И деться от него некуда.

Эдвард больше не заговаривал о статье до того момента, какони вышли из ресторана и остановились в ожидании такси. Редкий случай, когдаони обсуждали ее дела на людях.

— Ты все-таки собираешься это сделать?

— Что?

— Интервью, на котором настаивает Симпсон.

— Не знаю. Надо подумать.

— Подумай как следует. Взвесь, так ли это тебе нужно икакую цену ты готова заплатить. Возможно, не придется платить дорого, но вполневероятно, что случится худшее. По крайней мере приготовься к этому и знай, чемты рискуешь.

— Да чем же я так рискую, Эдвард? — Она смотрелана него с прежней теплотой.

— Не знаю, Кизия. Честно, не знаю. Но я уверен: что быя ни говорил, ты все равно поступишь по-своему. Может, своими разговорами ятолько делаю хуже.

— Нет. Но мне все же придется сделать это интервью. Недля Симпсона. Для себя самой.

— Я так и думал.

Самолет приземлился в Чикагском аэропорту в пять дня, менеечем за час до речи Лукаса Джонса. Симпсон снял для Кизии квартиру в Лейк ШорДрайв. Квартира принадлежала жене его школьного друга — стареющей вдове; самаона отдыхала зимой в Португалии.

Сейчас, сидя в такси, несущемся вдоль озера, Кизия вдругпочувствовала растущее волнение. Она наконец сделала выбор. Сделала первый шаг.А что, если все выйдет из-под ее контроля? Одно дело — писать статьи запечатной машинкой и называть себя К.-С. Миллер и совсем другое — встретиться сглазу на глаз. Конечно, Марк тоже не знал, кто она на самом деле. Но тут все по-другому.У того богатое воображение художника, которое давало возможность, даже знаянаверняка, ничего не брать в голову. Марк мог посмеяться, но по большому счетуего ничего не волновало. Лукас Джонс мог оказаться совсем иным. Он могиспользовать ее известность в своих интересах.

Кизия пыталась отогнать опасения, когда такси остановилосьнапротив дома, указанного Симпсоном в адресе. Снятая для нее квартиранаходилась на девятнадцатом этаже солидного здания рядом с озером. Звукам еешагов вторило эхо. Паркет в холле, изящная хрустальная люстра. Призрачныйрояль, накрытый пыльным чехлом, у самой лестницы. Длинный зеркальный холл вжилую комнату. Еще две люстры, опять пыльные чехлы; розовый мрамор каминнойдоски в стиле Людовика XV мягко отражает свет холла. Кажется, мебель подчехлами массивная. Кизия с интересом бродила по комнатам. Винтовая лестницавела на второй этаж, и, поднявшись в спальню хозяйки, Кизия раздвинула занавесии подняла кремовые шелковые шторы. Озеро простиралось перед ней, искрясь вотблесках заката, парусные шлюпки лениво возвращались к берегу. Было бы славнопройтись перед встречей, полюбоваться озером, но мысли Кизии заняты другим.Лукас Джонс… что это за тип?

Она прочла его книгу и очень удивилась, что он произвел нанее хорошее впечатление. Казалось, он не должен был ей нравиться уже потому,что его интервью так важно для нее, Симпсона и Эдварда. Но когда Кизия готовиламатериал, об остальном она начисто забывала. У этого Лукаса была приятнаяманера письма и мощная струя самовыражения; юмор пронизывал всю книгу —несмотря на увлеченность, рассказчик явно не относился всерьез к самому себе.Стиль изложения совершенно не вязался с историей его жизни, трудно былоповерить, что человек, проведший большую часть юности в колонии и тюрьмах, оказалсятаким образованным. И все же то тут, то там он опускался до тюремного жаргона икалифорнийского сленга. В нем непривычным образом сочетались догмы и верования,надежды и цинизм, даже некая веселость с высокомерием. Он, казалось, един вомногих лицах: совсем уже не тот, что был когда-то, явно не тот, кемстал, — удачное сочетание черт, что больше всего ценил сам. Кизия сгоралаот зависти, читая его труд. Симпсон был прав. Не напрямую, конечно, но книгапредназначалась ей. Тюрьмой может стать любое состояние зависимости — дажезавтрак в «Ля Гренвиль».

Образ Джонса, сложившийся в ее воображении, стал теперьотчетливее. Круглые, как бусины, глаза, беспокойные руки, сутулые плечи,выпирающий живот, и жидкие пряди волос прикрывают лысеющую голову. Кизия не понималапочему, но была уверена, что не ошибается. Она даже представляла себе егоголос, когда читала книгу.

Человек плотного телосложения предварял речь Лукаса Джонса,обрисовав в общих чертах проблемы профсоюзного движения в тюрьмах; низкиерасценки (от пяти центов в час до двадцати пяти в лучших заведениях);бесполезные ремесла, которым сплошь и рядом обучают заключенных; неподобающиеусловия содержания. Он говорил с легкостью, без воодушевления.

Кизия изучала его лицо. Бесстрастно, лаконично он описывал положениедел, задавал темп. Сдержанно и тихо он сумел заворожить аудиторию. Это сухоеизложение ужасов тюремной жизни больше всего взволновало ее. По крайней мерестранно, что он предваряет выступление Джонса, — после него, должно быть,трудно говорить. А может, и нет. Может, нервный динамизм будет прекрасноконтрастировать с ненавязчивой манерой предыдущего оратора — ненавязчивой и всеже напряженной, контролируемой. Склад характера этого человека настолькозаинтриговал Кизию, что она забыла убедиться: никто ее не узнал. Она забыла обовсем на свете, поддавшись очарованию его речи.