И лишь когда она захрапела, по нарастающей, как электрический чайник, а у Викешки наконец оказался нормально холодный лоб, и розовый вид, и самозабвенный, почти без дыхания, сон, Лиза вдруг поняла, что это, скорей всего, не болезнь, это инициация. Пяточка еще не рожденного мальчика ткнулась ему в ладонь – вся изнанка вселенной, с потрохами, и требухой, и недетскими тайнами, накатила, толкнула, накрыла. В самом деле: как может быть так, чтобы звезды, плавающие в нигде, чтобы Луна, этот волшебный фонарь, подвешенный ни за что, – дедуля недавно установил у себя на лоджии телескоп, и они теперь вместе разыскивают то Марс, то Венеру, то какое-нибудь созвездие, восходящее на востоке, – и вдруг этот ужас пихания человека из человека, из тьмы, из кишок, из бездны! И пока стелила себе, думала: он в меня, и не трус, и на утренниках первый чтец, и один из самых разумных в группе, а вот! ну кто бы еще – ни Федя, ни Даша, обижающаяся на все подряд, ни даже Светланка, прозрачная, как рентгеновский снимок, – никто не свалился бы от такой ерунды… И гордилась им, и тревожилась, и не знала, рассказать ли потом про это бабуле. И сидела в странном, похожем на гул приближающегося водопада предчувствии (мысли? ясности?), когда в прихожей на пуфе – о ужас, она забыла вырубить звук – визгливо вскрикнул мобильный. В три прыжка долетела и обезвредила, отгородилась дверью, накрылась подушкой.

– Алё.

Он молчал и дышал, как когда-то. А потом – перебирая буквы, как четки:

– Веточка, это я.

Получилось внятно сказать:

– Веточка сломалась. Меня зовут Лиза.

– Ли-и-иза? – словно впервые услышав, и еще раз, брезгливой скороговоркой, чтоб поскорее выплюнуть изо рта: – Лизсса! Я внизу. Нам надо поговорить.

– Почему не по телефону?

– Я сегодня завершил значимую для меня статью. Что же, я – и чашки чая не заслужил?

Кажется, это уже с ними было… Но зато хорошо, что здесь Гаяне. Все вообще замечательно хорошо. Даже если она этим только себя бодрила. И стянула с вешалки полушерстяную цветастую шаль с кистями, чтобы укутаться, – шаль не грела. Лифт ехал вверх. Он закончил статью. Он, может быть, только хочет с ней посоветоваться – Лиза безукоризненно ловит стилистические шероховатости… Ему понравится, как она это делает, – и он пристроит ее в издательство или научный журнал. Лифт распахнулся. Кан вышагнул из него с глупейшей улыбочкой, пригладил волосы, поправил очки, стал расстегивать плащ. Куртка ему, недорослику, пошла бы, конечно, больше. Но Ю-Ю казалось, что черный плащ удлиняет… Она поднесла к губам палец, попятилась, думая, что он пойдет за ней в кухню. А он, сбросив плащ на пол, а ведь вешалка была рядом, стал стягивать с нее шаль – шаль она удержала. Кан попытался расстегнуть ее блузку, на секунду отвлекся, чтобы самоуверенно стащить с себя свитер, уронил при этом очки… Когда он был рядом, почему-то казалось, что его возраст предполагает некоторое почтение – очки Лиза решила поднять. Он же вдруг повалил ее на пол. Она ухватилась за тумбочку – зря! – тумбочка, державшаяся на двух болтах, с грохотом развалилась. Блузку он с Лизы все же стащил, вырвав с мясом несколько пуговиц. И попытался втолкнуть ее в комнату, а она его – в кухню. Ей тупо мерещилось, что они еще выпьют чаю. Он отдышится и опомнится… В коридорчике возле ванной – Лиза была сильней, Кан упорней – они снова упали. Он хрипло вдохнул ей в ухо, что возьмет ее здесь, а она, отворачивая от себя его подбородок – что раньше его придушит. И схватила за горло? Он заломил ее правую руку за голову и держал. Тогда Лиза попыталась оттолкнуть его левой, расцарапала щеку, стиснула нос. Он дернулся, громко выдохнул ртом… и обмяк. Тяжело придавил. А над ним почему-то высилась Гаяне, взбешенная, задыхающаяся, с бутылкой в руке… Она бросилась в ванную, послышался звон стекла. Но Кан при этом даже не вздрогнул. Лиза напрасно его трясла. Наконец перевалила к стене. Волоски, обычно прикрывавшие лысину, безнадежно повисли протянутой пятерней. Это мог быть инфаркт. Из носа сочилась кровь… Это мог быть инсульт? С бутылочной розочкой наготове – убивать, защищаться? – из ванной вышагнула Бабаева:

– Убью нах! – Огромная, в бледно-лиловой ночнушке колоколом, с прыгающими губами врубила свет в коридоре, сглотнула: – Пипец… он живой?

А Лиза и сама бы хотела понять. Присела с ним рядом, не чувствуя ничего, кроме ужаса и отвращения… жалости и сострадания? – а вот их-то нужно было еще откуда-то раздобыть.

– Ты живой? – хотела коснуться плеча, но пальцы повисли рядом.

Коротко, будто включенный утюг, тронула его щеку.

Гаянешка тихонько скулила:

– Откуда он взялся?

– Он мой друг, – наконец у Лизы получилось хоть что-то почувствовать: – Как бы друг.

– Fuck! Fuck! Fuck!

И еще какое-то время, как икотой, Гаянешка этим «факом» давилась, всхлипывала, подвывала, частила.

Пульса не было ни в левом запястье, ни в правом, неловко торчащем почти из подмышки – он лежал на боку. В голове проворачивалось скрипучим винтом: в позе конвульсии, в позе конвульсии… Не понимая, почему он такой тяжелый, и с ужасом, да, уже понимая, перевернула на спину. Обнадежилась тем, что кровь из носа еще течет, и стала бороться с кровопотерей, как научили в школе на ОБЖ: ком полотенец под голову, лед на лысину, нет, лучше на переносицу и перекись водорода – в нос. Живой? Пульс проклюнулся на виске.

– Живой! Господи! – И влетела в прихожую: – Он живой!

Отразилась в зеркале – богиней мщения, глаза из орбит, грудь в крови, а потом блеклой тенью – в Гаянешкином чемодане. Алюминиевый, в полный рост, он покачивался и как будто на цыпочках крался к двери. Бабаева, в фиолетовом пончо и красной беретке, стояла с ним рядом и протягивала листок. Руки в черных перчатках, дуреха, – чтобы не оставлять отпечатков? – на листке телефон. И горячечным шепотом: это номер Нодарикова врача, которого надо позвать, он все сделает в лучшем виде, а если понадобится, ну, это… ну, оприходовать – он оприходует, баксы там, он в рублях не берет.

Лиза всхлипнула:

– Не уезжай.

Но чемоданище с хрустом подпрыгивал на пластинах с таблетками, высыпавшихся из тумбочки, а Гаяне разводила руками, словно и не она толкала его к двери:

– Как я могу? Я не могу, – а возле лифта вдруг по-собачьи завыла: – Вы мне карму испортили, извращенцы гребаные… со своим садо-мазо!

И Бонька, йоркширский терьер из двести тридцатой квартиры, тоже взвыл, пробуя непроснувшийся хриплый голос. А потом лифт с Гаянешкой уехал.

Кан свободной ноздрей задышал. Из несвободной Лиза вынула вату, набрякшую бурым, – кровь больше не шла – и выбросила в ведро. Луна торчала в окне, словно фонарь в мертвецкой. Полнолуние – вот почему они все рехнулись!

Свет в кухне решила не зажигать. Доктора звали Романом Булатовичем. Пальцы не сразу, но добежали до последних семерок – их было три в его телефоне, хорошо бы, на счастье. Трубку доктор взял сразу, но фоном шел ресторанный гургур, и еще какое-то время он пробирался в укромное место, чтобы негромко спросить, от кого и с чем, а Лиза сказала, что от Нодара, что ушиб головы и что человек уже десять минут без сознания. Адрес и код он попросил эсэмэснуть. Про лед и что жидкости не давать, сообщил, показалось, уже на бегу. А потом он страшно долго не ехал. И Лиза пыталась что-то прибрать: в ванной – бутылочное стекло, в коридоре – бахрому, оторванную от шали, разбросанные таблетки, и еще замывала кровь – на себе, на полу. Когда терла линолеум рядом с Каном, он заерзал, потом замычал. Наверно, ему не хватало воздуха – все это время. Лиза бросилась в кухню, распахнула окно, а когда оглянулась, он уже умудрился сесть. Шарил вокруг руками, сощуренно озирался: