А потом она садилась за шатилинский комп. Саня придумал в апреле еще одну опцию – детские фотокниги в стихах, – заказов прибавилось раза в три. И теперь, чтобы все их успеть «сработать», как говорил Сергиевич, светового дня уже не хватало.

«Наша маленькая Глаша в этот день была всех краше: с белым бантом, в синей юбке, сизокрылая голубка, счастье папы, счастье мамы, и подарок самый-самый нашей Глаше мы вручили – в маленьком автомобиле катит Глашка, жмет педали! Открывать за далью дали мы желаем нашей Глаше… Ну и быть всегда всех краше! Папа Владик, мама Лена. Любим необыкновенно!»

Ближе к ночи начинало казаться, что слова, проникая друг в друга, образуют дорожки наподобие греческого орнамента: в воздухе, в голове, на тюле, на потолке, а если совсем не спалось – на разгорающемся над лесом рассвете, и было страшно сойти с ума, но зато остальное уже не имело значения. И, механически гугля «Юлий Юльевич Кан болен | умер», обмирала только на миг, но в целом скорее не верила, что такое возможно.

Письма Лизе писал теперь только папа, одно патетичней другого: «Кто мог подумать, Цап? Но я был обязан! Старый дурак и Гапон, вот честное слово. Никогда себя не прощу!» И на следующий день: «Общая картина оказалась еще трагичней, чем я думал: случилось избиение мирных и безоружных. Людей догоняли, били, хватали не только на Болотной, но также в переулках и подворотнях. Ни у кого нет сомнений, я говорил со многими: была дана установка на устрашение. Осознанно, впритык к инаугурации – я обязан был это предвидеть. Хотя бы почувствовать, а я в это время ловил на фотик оттенки Которского залива! Воистину, Цапелька, воистину: Счастье – это глухая ночная река, по которой плывем мы, пока не утонем…»

А ведь папа еще не знал, что по Сергиевичу на Болотной погуляли дубинкой, втиснули в автозак, три часа возили по городу (все ОВД в этот вечер оказались забитыми под завязку), на ночь заперли в обезьяннике. В шесть утра растрясли и подсунули протокол. А у него болело все тело, дико хотелось домой, и он подписал: и что сорвал с полицейского шлем, и что при задержании оказывал сопротивление… Когда он жил еще в Тихорецке, его бывший тесть был заместителем межрайонного прокурора, и у Сани, наверно, на уровне ощущений осталось: как ни сглупи, а все поправимо. Но когда приехал домой и перетер случившееся с Кирюхой, с которым вместе снимал квартиру, вместе учился в полиграфическом техникуме, вместе приехал в Москву, – в мозгу прояснилось. И Саня понесся в травмпункт, чтобы снять побои и этой бумажкой прикрыться. А Лиза сначала подумала, чтобы подать на них в суд – все-таки избиение, а также унижение и попрание. Но Сергиевич жил в своей системе координат. В ней, кроме снятых побоев, на человека работала респектабельность, пусть только видимость респектабельности – и первым делом Саня апгрейдил себя, начав с вип-реплики Rolex, затем – их сайт, бездумно расширив ассортимент, а в том, что касалось Лизы, и безответственно («фотокниги скорби, поминальные плачи по черновику заказчика» – это вот что такое?). Офис перенес из замкадья на «Рижскую», из семидесяти метров перебрался в двадцать, но все равно влез в долги. Взял на договор двух вгиковских третьекурсников, Витю и Вадю, платил им немного и сдельно, но прикупил под них дорогущей аппаратуры – и этим еще долг удвоил. А зарплату себе и Лизе на треть сократил: мы обязаны вкладываться в развитие! Но спрос сейчас с Сергиевича был никакой. Дни шли, а он только и мог, что заливать в свой рабочий комп из Ютуба новые терабайты на Болотной отснятого материала и исследовать их буквально по кадрам – в поисках доказательств своей невиновности. Как будто картинка способна запечатлеть, что ты не срывал с полицейского шлем, не бросал в них пластиковые бутылки, не переворачивал туалетных кабинок, не тащил металлических ограждений, чтобы защитить себя и других.

Он и Лизу обязал дважды в неделю приходить на работу – типа отвечать на звонки, а в реальности – чтобы каждые пять минут выдергивать ее к компу: глянь, Кармашкина, здесь я, или кто, или дед Пихто? От кадров, то замедляемых, то ускоряемых, то остановленных влет, рябило в глазах. Люди вырывали друг друга из рук полицейских, обнимались, чтобы их не могли растащить, и да, конечно, зверели, видя, как шлемоносцы размахивают дубинками, а в следующем кадре – тянут волоком по асфальту парня или совсем девчонку, а потом ведут старика, заломив ему обе руки. А пенсионерку с рюкзачком на спине, к общей радости, удалось отбить – эпизод завершился аплодисментами. В рифму автор сюжета подмонтировал черные шлемы, плававшие по Обводному каналу. И Саня с размаху ударил кулаком по столу и замотал головой на раздавшейся шее. Ел он на нервной почве за семерых. А спроси она у него: фигли ты оттудова вовремя не свалил? – собственно, Лиза дважды и спрашивала: я же помню, мы стояли с другой стороны, замес начался не сразу! – Саня молча что-то высматривал по углам, как у доски, когда не знал урока. Глаза у Сани в принципе были красивые, каре-зеленые и немаленькие, но, когда он смотрел на Лизу, они превращались в щелки… В пятом классе она даже дразнила его: маска-фантомаска! – чтобы отвял и перестал наконец таскать до подъезда ее школьную сумку. Лиза тянула ее на себя, но Сергиевич держал мертвой хваткой. А в тесных прорезях глаз жил кто-то другой, бессловесный, несчастный, упрямый, тревожаще взрослый. И Лиза безжалостно била его каблуком по ноге. И чем безжалостней била, тем вымученней и блаженней он улыбался.

Четырнадцатого мая в Саниных терабайтах она различила Тимура (с вероятностью в девяносто процентов, потому что на общем плане): брат швырял куски развороченного асфальта в толпу? в полицейских? – коренастый и крепкий, половину лица скрывал черный платок, на голове – капюшон, светлые глазки посверкивают сигнальными маячками… Лиза сказала: стоп, я, кажется, его знаю, мы видели его возле рамок. А Саня: они же все на одно лицо, я их тоже немного снимал, но потом один из них подошел и пообещал разбить камеру… Лиза не поняла: за что? А Саня: ну как! они же работали на ментов – их натравливали на нас, и менты потом им дали уйти, никого за оцепление не пускали, а этих – да за ради бога.

Ну нет, подумала Лиза или даже сказала. Зачем помощнику депутата швырять в полицейских асфальт? Человеку одной с ней крови – зачем? А все-таки попросила, чтобы Саня ей скинул фоточки – все, которые есть. Потому что папин любимый фильм – «Blow-up», вот и пусть разбирается на досуге. А у Лизы в компьютере конь не валялся: Глебушке семь, радостно всем… Раз Полинке восемь, мы Полинку спросим… Танцуй, не стой, кружись и пой на нашей свадьбе золотой..

А Саня, не оборачиваясь, мрачно полуспросил:

– Даже если у тебя с этим парнем что и было – это было давно…

– Глупый! – Но рассмеяться не получилось, зато опять получилась игра в скелеты: – Не у меня. У моего отца с его блудной матерью.

И тогда, неуклюже отфыркиваясь, как цирковой морской лев, Саня повернулся всем телом и так странно на нее посмотрел, словно снова при всех потянул у нее школьную сумку, и под ложечкой от этого сладко заныло… Заныло и рассосалось. А два дня спустя между ними случился секс, беспричинный, беспамятный, просто после крепкой попойки. Он позвал ее на день рождения Кирилла в кафешку рядом с их съемной квартирой, больше похожей на нормальный мужской бомжатник, в этом затхлом отстойнике все и произошло. Последнее, что Лиза помнила более-менее внятно, – это Санину спину, исполосованную, фиолетово-желтую, как раздавленный каблуком инжир. Жалость и гнев оказались, должно быть, такой же гремучей смесью, как и текила с шампанским.