Шляпа оставалась единственным надёжным и неизменным предметом на этом чудно́м острове, где всё было таким белым, шепчущимся и неопределённым.

Муми-папа больше не доверял себе, но в шляпу он верил крепко; она была высокая, угольно-чёрная и вполне определённая, а с внутренней стороны тульи Муми-мама подписала: «М. П. от твоей М. М.», чтобы отличить её от всех остальных шляп в мире.

Но вот причалила последняя лодка, её вытащили на берег, и хаттифнаты перестали шуршать. Они разом обратили к папе свои красно-жёлтые глаза и медленно двинулись на него.

«Хотят драться», — подумал папа и сразу оживился.

Ему вдруг ужасно захотелось драться — всё равно с кем, просто драться, кричать и верить, что все остальные не правы и их надо поколотить.

Но хаттифнаты никогда не дерутся, а также не спорят, не думают о других плохо и вообще не думают.

Хаттифнаты — сотни хаттифнатов — один за другим подходили к папе и кланялись, а папа снял шляпу и кланялся в ответ, пока не разболелась голова. Сотни лап махали ему, и в конце концов папа тоже замахал лапами, чисто от усталости.

Раскланявшись с последним хаттифнатом, Муми-папа напрочь забыл, что ещё недавно хотел подраться. Сжимая шляпу, он покорно и учтиво пошёл за хаттифнатами по шепчущей траве.

Гроза тем временем вскарабкалась высоко на небо и нависла над ними, как готовая обрушиться стена. Наверху носился ветер, которого они не чувствовали, и испуганно подгонял мелкие обрывки облаков.

Над самым морем мерцали короткие и причудливые молнии: зажигались, гасли и снова зажигались.

Хаттифнаты собрались на середине острова. Они повернулись к югу, откуда шла гроза, совершенно как морские птицы перед непогодой. А потом один за другим засветились, как ночные светильники. Они вспыхивали в такт молниям, и трава вокруг них вся искрилась от электричества.

Папа лёг на спину, глядя на бледную зелень прибрежных растений. Тонкие светлые листья на фоне тёмного неба. Дома у них была подушка с папоротниками, расшитая Муми-мамой. Светло-зелёные листья на чёрном-пречёрном фетре. Очень красивая подушка.

Гроза подошла ближе. Почувствовав в лапах лёгкие уколы электричества, Муми-папа сел. Воздух был полон дождя.

Вдруг лапы хаттифнатов затрепетали, как крылья мотыльков. Хаттифнаты раскачивались всем телом, кланялись, танцевали. Зазвенела, разрастаясь по всему острову, тонкая комариная песня. Хаттифнаты выли, одиноко и тоскливо, как ветер свистит в бутылочном горлышке. Папе нестерпимо захотелось присоединиться к ним — тоже качаться взад-вперёд и выть, качаться и шелестеть.

В ушах у него кольнуло, лапы задвигались. Папа встал и медленно пошёл к хаттифнатам. «Их тайна как-то связана с грозой, — подумал он. — Вот что они ищут и о чём тоскуют…»

На остров упала темнота и молнии — белые и грозно шипящие. Вдалеке шумно нёсся по морю ветер, всё ближе, ближе, и вот разразилась гроза, самая безудержная на папиной памяти.

Тяжёлые вагоны, гружённые камнями, с грохотом катались взад-вперёд, взад-вперёд, а потом налетел ветер и сбил папу с ног.

Папа сидел в траве, придерживая шляпу, шторм продирал его насквозь, и вдруг он подумал: «Ну нет! Что это на меня нашло? Я не хаттифнат, я Муми-папа… Что я здесь делаю?..»

Он посмотрел на хаттифнатов и внезапно с электрической ясностью понял про них всё. Понял, что оживить хаттифната может только большая, огромная гроза. Хаттифнаты несут в себе большой заряд, но беспомощно изолированы друг от друга. Они ничего не чувствуют, не думают — только ищут. Но когда гроза наполняет воздух электричеством, они включаются и наконец могут жить изо всех сил, испытывая большие, сильные чувства.

Видимо, этого им так и не хватает. Возможно, собираясь большими компаниями, они притягивают к себе грозу…

«Да, должно быть, так, — подумал папа. — Бедные хаттифнаты. А я сидел в своей бухте и думал, что они такие оригинальные, такие свободные — только потому, что молчат и всё время стремятся вперёд. А сказать-то им просто нечего, и плыть — некуда…» В этот миг туча разверзлась и хлынул дождь, блестящий и белый в свете молний.

Папа вскочил на ноги, глаза его были даже синее обычного, и закричал:

— Я ухожу! Я немедленно отправляюсь домой!

Он высоко поднял нос и натянул шляпу на уши. Потом припустил к берегу, спрыгнул в одну из белых лодок, поднял парус и поплыл прямо в открытое бушующее море.

Муми-папа опять был самим собой, он имел собственное мнение по самым разным вопросам, и он очень хотел домой.

«Подумать только — никогда не радоваться и никогда не огорчаться, — думал папа, пока лодка мчала сквозь шторм. — Никогда никого не любить, не злиться и не иметь возможности простить. Не спать и не мёрзнуть, не ошибаться, не мучиться животом и не почувствовать облегчение, что боль прошла, не праздновать день рождения, не пить пиво и не терзаться угрызениями совести…

Вообще ничего. Кошмар».

Счастливый и промокший до костей, Муми-папа ничуть не боялся грозы. Они никогда не заведут дома электричества и по вечерам будут зажигать только керосиновую лампу.

Муми-папа ужасно соскучился по своей семье и по своей веранде. Он понял вдруг, что только там сможет стать свободным и бесстрашным, каким должен быть настоящий папа.

Теперь уже трудно понять, как Сниффа уговорили расстаться с Седриком.

Во-первых, Снифф никогда в жизни ни с чем не расставался, скорее наоборот. А во-вторых, Седрик и правда был удивительный.

Не живое существо, всего лишь вещица — зато какая! С виду — обычный плюшевый пёсик, порядком облезлый и затисканный, но, приглядевшись, ты замечал сияние его почти топазовых глаз и настоящий лунный камень под пряжкой ошейника.

К тому же у Седрика было совершенно неподражаемое выражение лица, какого никогда не увидишь у другой собаки. Может, драгоценные камни и значили для Сниффа больше, чем выражение лица, но даже если так, Снифф любил Седрика.