У нас в то время уже привилось слово спонсор, и в конце концов деньги дали (по Чехову) «величайшего ума люди», иностранцы. Журнал спас финансист Джордж Сорос, основатель «Открытого общества», но это уже после меня. Русско-американскую даму, поставленную управлять в России Фондом Сороса, я знал, и она знала меня. Деньги давала налево и направо, но тем, кто, способствуя открытости нашего общества, мог отворить дверь в неприступную крепость, а я, даже и захоти помочь открытию нашего общества, не смог бы ничего сделать: для того требовалась всё та же отмычка – связи.

На крыше

«На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка – верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездиковском переулке».

Михаил Булгаков «Сорок сороков».

«Дом Нирензее», архитектурный памятник Модерна, где находилась наша редакция, это аналог «Утюга», раннего американского небоскрёба на пресечении Бродвея и Пятой Авеню. Московский небоскреб, как и Утюг, был воздвигнут в сердце большого города, пусть не в двадцать два, а в десять этажей. Когда-то в доме помещалась редакция газеты «Накануне», где сотрудничал Михаил Булгаков, сотрудничал и Алексей Толстой, ещё эмигрант, и судя по взглядам, каких придерживались авторы газеты, читатели думали, будто вся редакция находится за границей. На самом же деле газета помещалась в том же доме, на первом этаже, как войдёшь, дверь налево, створчатая дверь с панелями из красного дерева, а мы – на последнем. Булгаков иногда поднимался на наш этаж, выходя на крышу: «Москва лежала, до самых краев видная, внизу…».

Мы на ту же крышу выходили не через дверь, а через большое окно зала совещаний, и, хотя края Москвы ушли за горизонт, нам с той же крыши по-прежнему открывался дух захватывающий вид. Описание крыши есть и в «Деле Тулаева», но когда выходили на крышу Булгаков или Виктор Серж, там помещалась не редакция, а ресторан. Богач-архитектор строил, по своему вкусу, дом холостяков, идею он, возможно, заимствовал всё у того же нью-йоркского «Утюга», который должен был стать однополым пристанищем, и Нирензее планировал: в махине, названной его именем, будут селиться одинокие мужчины, им не нужны будут кухни, бессемейные одиночки станут пользоваться общей столовой.

К нашим временам дом изменил свой характер: перестал быть и домом холостяков, и Домом Советов. Едальня на первом этаже варила и жарила, однако, не считая случайных посетителей с улицы, пустовала. Во всём доме до самого верхнего этажа с победой социализма и перманентным жилищным кризисом холостяцкие квартирки наполнились обитателями обоего пола, даже с детьми. В столовую на первом этаже семейные жильцы не заглядывали, умудряясь готовить по своим углам, и всё здание, к тому не приспособленное, пропиталось ароматами всевозможных супов.

Когда под натиском революционных перемен бастион однополых оказался вынужден вместить оба пола, Булгаков в том же доме нашёл свою Маргариту. Творчески используя как модель обретённую им в примечательном доме любовь, писатель пустил прекрасную знакомку всё с той же крыши. Описание её полета, за вычетом воздушного булгаковского письма, безвкусно и невыразительно, это одно из моих мнений, поставивших меня вне литературных лагерей. Однако спрос на эклектику a la Modern начал возрождаться. Перестройка знаменовала возврат к тому периоду, когда на той надмирной вершине сияли «Огни Москвы». Там проводила время публика, вскоре сметенная ураганом сталинизма, но постепенно, от Хрущёва через Брежнева к Андропову, та же публика брала реванш, и при Горбачёве с Ельциным совершала реставрационный возврат. В булгаковские времена публика называлась нэпманами, по мнению Булгакова, «ужасным словом», а в наши времена, с хваткой руки Хедрика Смита, стала называться новыми русскими. Среди профитеров, названных ужасным словом, героиня булгаковского романа оказывается неспроста: идеалом Булгакову служил обед, желательно, в хорошем ресторане и с дамой приятной во всех отношениях, однако на крыше бывать, по недостатку средств, писателю удавалось не часто.

«Интересно, что нужно русским во всем этом деле?»

«По ком звонит колокол».

Задолго до моего редакторства, ещё в семидесятых годах, я попал в тот же дом и познакомился с примечательным тамошним обитателем. В доме жил инструктор Хемингуэя времен войны в Испании, диверсант Артур Карлович Спрогис.

Овеянный легендой ветеран, Герой Советского Союза, занимал темноватую комнатушку. Хорошо, что ему хотя бы такое обиталище оставили: многодетные соседи, стремясь одинокого выжить и захватить его площадь, подсчитали и донесли, что у человека-легенды побывало шестьдесят две дамы. За приапический подвиг разведчика собирались лишить Золотой Звезды, но опаленный огнем на плоскогорьях Кастилии, с боем прошедший леса Белоруссии и завершивший свой воинский путь на Дальнем Востоке, предупредил, что личного оружия он не сдал и пользоваться им не разучился, и героя оставили там, где мы его посетили с его бывшим подчиненным Георгием (Юрием) Курбатовым. Своего командира Юра попросил поддержать одну из моих «лошадиных» книг, и ни глаз не моргнул, ни мускул не дрогнул на лице привыкшего целиться и смотреть в лицо врага. Оценил обстановку слова пришли мне на ум, когда я глядел на человека, от которого могла зависеть судьба моей рукописи.

Читать мной написанного Спрогис не стал, ни писать, ни подписывать ничего и не думал, однако и просить себя долго не заставил. Выслушал «Юрку» и без слов вручил мне копию пропуска, выданного ему в годы войны: «Разрешается пересекать линию фронта». Кто решится встать поперек дороги облеченному высшим доверием? Не удалось мне передать вышедшую книгу в те же руки – Спрогис скончался.

«За содействие в получении лошадей получил лошадь, в целях вымогательства взятки уничтожил выданный ранее уполномоченному мандат на Симбирскую губернию и выдал мандат на покупку лошадей в Твери, где лошадей не было».

Речь Вышинского о ГУКОНе.

В том же доме обитал призрак Вышинского. Некогда мог я править сталинской лошадью, из седла был вышиблен конем Жукова[302], назначенный главным редактором стал пользоваться лифтом сталинского прокурора, который когда-то жил на седьмом этаже, но давно переселился выше крыши.

«…И устремился мимо тира, мимо нарзанной будки, жадно вдыхая садовый воздух после душного и испорченного воздуха “Кабаре”».

“Мастер и Маргарита».

Не в городском саду находилось «Кабаре», а там же, где и наша редакция, на крыше. Изыскивая средства к существованию в условиях коммерческой конкуренции, я и подумал: «Крыша!». Вспоминая себя, себя же (по Джойсу) спрашиваю: я ли это был? Абсурдность осенившей меня идеи