У меня сомнений не было, что сведения надёжные. Агурский мне напоминал Жаботинского. Тот распугал своих сторонников свирепой откровенностью, и Агурский откровенно, но без свирепости, говорил прямо, называя вещи своими именами. Как историк не был он ревизионистом-минималистом, однако не принимал (как принимал Абба Эбан) библейские сказания за исторические источники, к своим выводам приходил на основе фактов. То была минута откровенности, высказывался человек, у которого тяжело на душе. Это не мое выражение, о душе я услышал от историка американского, который для своей книги о роли пропаганды в годы холодной войны брал интервью у отставного сотрудника ЦРУ. Будь у меня секреты, как у сотрудника, я бы помалкивал, а сотрудник секреты выкладывал. «Почему???» – спросил я историка и услышал: «У людей тяжело на душе».

Агурский, сверх всего, пережил страшную личную драму. У него на Памире погиб сын-альпинист, входивший в сборную Израиля. Когда мы с ним беседовали, ему, я думаю, всё было всё равно. «Кто же генераторы идеи?» – спрашиваю. Тем же спокойно-авторитетным тоном Агурский ответил и на этот вопрос: «Ну, их вы, вероятно, знаете…». Имена, которые он назвал, были мне известны. Печатались в том же академическом издательстве «Наука», те же исходили коридоры, обивали те же пороги научно-издательской власти. У нас были общие редакторы, и я помню, как Елена Ивановна Володина доверительно сообщила мне, что в издательстве разразился скандал: причиной была книжка одного из выехавших. За рубежом наши историки стали консультантами правящих сил. Параллели с прошлым напрашивались сами собой, но Герцен за рубежом не знался с официальными кругами, на собственные средства выпускал и «Полярную звезду», и «Колокол», и «Былое и думы». Упрекнуть его, революционера-миллионера, можно было разве лишь в том, что помогать он помогал, и предостаточно, а все-таки меньше, чем хотелось молодой эмиграции, которая от безденежья была раздираемая внутренними склоками.

За окном последний луч пурпурного заката прежде чем погаснуть с наступлением темноты, заставлял сиять, прямо гореть, кремлевские купола. Видел я и окна Моссовета, за которыми в семнадцатом году заседал мой дед-эсер, – приём ежеденевно, тоже от двух до пяти. От деда к внуку завершился цикл революция-контрреволюция-реставрация. Если бы вышли мы с Агурским на редакционную крышу, то я показал бы ему рядом, по Страстному, крышу пониже: «Вот мой дом родной…» На ту крышу лазали мы мальчишками, и за нами гонялся дворник. Так, на излете моей службы оказался я в двух шагах от своих пенатов, где жизнь моя началась – тоже круг.

О том, что история повторяется, мы читали, пришло время испробовать, и на основе нажитого опыта в сравнении с другими странами можем сказать: отличие в сроках, не в существе происходящего.

У американцев пересмотр Декларации Независимости совершился вскоре после Американской Революции с принятием Американской Конституции, а Гражданская война задержалась почти на сто лет, но война всё же состоялась, с потерями, превысившими число жертв, понесенных американцами во всех вместе взятых войнах. Мы сразу после Октябрьской революции пережили Гражданскую войну, а реставрация, с развалом государства, задержалась у нас на четверть века, и решили задом-наперед пройти буржуазный этап.

Об услышанном от Агурского я тотчас же рассказал своему заместителю Л. И. Лазареву-Шинделю. Лазарь попал на фронт молодым, на его представления о жизни, как он мне рассказывал, воздействовал вид летевших с откоса товарных вагонов, вагоны были гружены людьми. Однако тревоги, вызванной у меня рассказом Агурского, бывалый человек не разделил, но содержание разговоров и с Агурским, и с Лазаревым, я изложил в интервью журналу «Лепта» (1992, № 18, с. 176).

Происходившее мне казалось подтверждением слов Ильина, которые я успел узнать из книг, присланных Полторацким. Читаемое било по моим мозгам словно электрический шок – пророчество уже осуществлялось у нас на глазах: «Им нужна слабая Россия, изнемогающая в смутах, революциях, в гражданских войнах и в расчленении. Им нужна Россия безвольная, погруженная в несущественные и нескончаемые партийные страсти, вечно застревающая в разногласиях и многоволении, не способная ни оздоровить свои фантазии, ни провести военный бюджет, ни создать свою армию, ни примирить рабочего с крестьянином, ни построить необходимый флот. Им нужна Россия расчлененная, по “наивному свободолюбию” согласная на расчленение и воображающая, что её “благо” – в распадении, но единая Россия им не нужна».

Крах и перевал

«Правда ли, что Митя поддержал путч?»

Запрос из Москвы в Нью-Йорк.

По мере продвижения по службе у меня повышалось давление. После того как назначили меня заведующим подотделом в Отделе теории, оказался я в Сетуни, в больнице, воспетой Багрицким. С назначением главным редактором угодил под Коломенское. Там больница Союза писателей играла роль убежища для писателей, преследуемых за свои убеждения. Антисоветских писателей? Нет, советских. Почему им понадобилось убежище? Посмели назвать коллаборационистами коллаборационистов с немецкими оккупантами, а коллаборационисты в тот момент уже стали борцами со сталинской тиранией: готовая тема романа из времен распада Советского Союза.

Ценности переоценивали лично заинтересованные в переоценке. Слушала их молодежь, не имевшая о войне даже книжного представления. В магазине грампластинок я не хотел затруднять молодую продавщицу и не стал её просить карабкаться на верхнюю полку, где виднелась коробка с названием «Великая Отечественная Война», спросил, что в коробке. «Песни войны с Наполеоном», – ответила продавщица, в её глазах читалось: «Как же можно не знать?» Если американские школьники, перед которыми я выступал на исходе 60-х годов, понятия не имели о советско-американском союзничестве во Второй Мировой войне, то на исходе 80-х к этому уровню приближались знания нашей молодежи об Отечественной Войне Советского народа. Тогда же на экране телевизора увидел я миловидную девушку-корреспондентку, она в майский День Победы напористо добивалась у старика-ветерана: «Как вы могли сражаться за сталинскую диктатуру?». Старик из стихотворения Исаковского «Враги сожгли родную хату» таращил на неё глаза, не в силах произнести ни слова в свое оправдание, на груди его сияли медали, возможно, и «За город Будапешт». Воплощение народного бессилия перед напором неправды и беззакония советский старый солдат заставлял вспоминать не Глеба Успенского, а его брата Николая, говорившего «правду о народе без прикрас» (Чернышевский).

В больницу пришел ко мне соотечественник и партнер по Двусторонней Комиссии профессор В. М. Медиш. Обрусевший венгр, сын краснодарского ботаника, погибшего в 30-х годах, Вадим Маркович вместе с матерью во время войны попал в Германию, затем в Америку. Воевал в Корее. Жизнь сделала его человеком без каких бы то ни было иллюзий,