Ман вспомнил свое первое утро в Дебарии. Когда он проснулся, Бабá велел ему идти на молитву. Но Ман не был мусульманином. И сейчас он тоже сказал:

– Бабá, если ты не возражаешь, я посижу здесь еще немного. Я найду дорогу обратно.

– Хочешь побыть один? – спросил Бабá, удивленный этой необычной просьбой, особенно для Мана. – Возьми фонарик. Нет-нет, возьми. Я прихватил его, чтобы освещать дорогу тебе. Я могу разгуливать по этим полям с завязанными глазами в самую темную ночь на Ид. Я помяну Рашида, как всегда, в своей молитве. Может быть, это ему хоть как-то поможет.

Ман сидел в одиночестве, глядя на темное зеркало воды с отражавшимися в нем звездами. Он подумал о Медведе, который реально помогал Рашиду, и ему стало стыдно, что сам он ничего не делает для друга. Рашид никогда не перестанет делать то, что считает нужным, подумал Ман, качая головой, в то время как сам он только и уклоняется от дел – или, по крайней мере, стремится уклониться. Он пообещал себе, что, вернувшись в Брахмпур на несколько дней, обязательно навестит Рашида, какой бы трудный разговор ему ни предстоял. Их предыдущая встреча оставила у Мана тягостное впечатление, и он даже не мог понять, успокоило ли его то, что рассказал Бабá, или, наоборот, встревожило еще больше.

Под спокойной поверхностью вещей крылись терзания и опасности. Рашид не был близким другом Мана, но ему казалось, что он понимает своего учителя урду. Ман привык доверять людям, и ему доверяли, однако возможно, что прав Бабá и нельзя заглянуть в чужое сердце.

Ман чувствовал, что Рашид, чтобы выжить, должен научиться воспринимать мир со всеми его несовершенствами более терпимо. Он заблуждался, полагая, будто может изменить мир, если только как следует постарается. Звезды движутся своим курсом независимо от его умопомрачения, а его родная деревня живет, как и прежде, своей жизнью, лишь слегка посторонившись, чтобы уклониться от столкновения с ним.

17.10

Два дня спустя они приехали в Брахмпур, чтобы передохнуть. Госпожа Капур встретила их, против обыкновения, прослезившись. Она за время их отсутствия помогала собирать женские голоса в пользу брахмпурских кандидатов от Конгресса. Махешу Капуру не понравилось, что она занималась агитацией даже в избирательном округе Л. Н. Агарвала. Пран с Савитой и Умой находились в Калькутте, Вина и Кедарнат были очень заняты и заходили в гости лишь изредка, и госпоже Капур было одиноко. К тому же и чувствовала она себя не очень хорошо. Но она сразу поняла, что отношения между ее мужем и старшим сыном существенно потеплели, и это ее очень радовало. Она вышла на кухню, чтобы самолично проследить за приготовлением любимого блюда Мана, тахири[208], а позже исполнила пуджу[209], благодаря Бога за их счастливое возвращение.

Хотя чувство юмора у госпожи Капур было развито не очень хорошо – да она и не испытывала в нем особой потребности, – среди атрибутов ее богослужения был недавно приобретенный предмет, всегда вызывавший ее улыбку. Это была медная чаша, наполненная цветами и листьями харсингара. Она стояла на флаге Конгресса, вырезанном из папиросной бумаги, и госпожа Капур любовалась оранжево-бело-зеленой расцветкой того и другого, звеня возле них медным колокольчиком в знак благодарения всем богам.

Когда Ман утром поднялся, его мать и сестра лущили горох во дворе. Он попросил опять тахири и получил его. После этого он взял табурет и присоединился к ним. В детстве он часто сидел во дворе на своем маленьком табурете, смотрел, как мама лущит горох, и слушал ее рассказы о приключениях богов. Сейчас, однако, они говорили о более земных предметах.

– Ман, как там у вас дела?

Он подумал, что мать, наверное, до сих пор имеет смутное представление о новом избирательном округе мужа. Если бы она спросила об этом Махеша Капура, он велел бы ей не задавать глупых вопросов и отделался бы несколькими общими фразами. Ман же постарался описать ей все подробно.

Выслушав его, она сказала со вздохом:

– Жаль, я не могу вам помочь.

– Тебе надо поберечь себя, аммаджи, и не слишком уставать, – ответил Ман. – Агитацией среди женщин может заниматься Вина. Если бы она поехала с нами, подышала бы свежим воздухом, а не зловонными испарениями старого города.

– Вот это мне нравится! – возмутилась Вина. – Не приходи тогда к нам в гости в нашу зловонную атмосферу. А ты, между прочим, охрип после свежего деревенского воздуха. Что же до агитации среди женщин, то я знаю, что это такое. Застенчивое хихиканье и дурацкие вопросы вроде того, сколько у меня детей и почему я не в парандже. Лучше возьми с собой Бхаскара. Ему очень хочется поехать и пересчитать всех голосующих по головам. Он соберет там кучу детских голосов.

– Хорошо, возьму его, – отозвался Ман, рассмеявшись. – Но разве это исключает твое участие? Неужели мать Кедарната так настроена против? – Он вскрыл гороховый стручок и высыпал горошины в рот. – Бесподобно!

– Ман, – произнесла Вина с упреком, – Пран и Савита в Калькутте и пробудут там до восьмого января. В Брахмпуре почти никого не остается. – Она чуть заметно кивнула в сторону матери.

– Я вполне в состоянии о себе позаботиться, – тут же отреагировала госпожа Капур. – Не делай из меня помехи. Помоги отцу победить на выборах.

– Ну, может, через неделю-другую ты и сможешь о себе позаботиться – и Пран к тому времени вернется. А пока что я никуда не поеду. Даже мать Савиты не поехала в Калькутту, пока ее отец плохо себя чувствовал. А в отцовском округе и без меня дела идут как надо.

– Это верно, – подтвердил Ман. – Но на самом деле ты не хочешь покидать дом чисто из лени. Вот что семейная жизнь с людьми делает.

– Ха! – засмеялась Вина. – Соломинка в чужом глазу… Ты вот даже горох не можешь вылущить, не съев больше половины.

– И правда, – согласился Ман с удивлением. – Но он такой свежий и сладкий. Невозможно удержаться.

– Ешь, ешь, сынок, – махнула рукой госпожа Капур. – Не слушай ее.

– Надо научиться себя сдерживать, – сказала Вина.

– Думаешь? – отозвался Ман, отправляя в рот еще несколько горошин. – Не умею отказывать себе в удовольствиях.

– Это болезнь такая? – спросила его сестра.

– Но я меняюсь к лучшему, – сказал Ман. – Даже баоджи меня похвалил.

– Поверю этому только тогда, когда услышу своими ушами, – бросила Вина и сунула еще пару горошин ему в рот.

17.11

Вечером Ман направился к Саиде-бай. Он постригся и принял ванну. Вечер был прохладный, и он надел бунди[210] поверх