с него обещание прислать и то и другое в большом количестве. Они также познакомили Капура с особенностями кастовой структуры в разных районах, сообщили о событиях, происшедших в той или иной деревне, и связанных с этим важных фактах и рассказали популярные местные шутки, что было не менее важно для установления контакта с населением.

Время от времени Варис, чтобы расшевелить публику, выкрикивал почти наугад какие-нибудь имена:

– Наваб-сахиб…

– Зиндабад![206] – кричала публика в ответ.

– Джавахарлал Неру…

– Зиндабад!

– Министр Махеш Капур-сахиб…

– Зиндабад!

– Партия Конгресса…

– Зиндабад!

– Джай…

– Хинд!

После нескольких дней предвыборной скачки в пыли то на жаре, то на холоде голоса у выступавших охрипли, горло стало болеть. Наконец, пообещав Варису вернуться вскоре в байтарские деревни, Махеш Капур с сыном, взяв второй джип в форте, отправились в Салимпур. Там они остановились в доме местного представителя Конгресса и стали посещать лидеров разных каст и национальных объединений этого небольшого города-крепости: индусских и мусульманских мастеров золотых дел, которые верховодили на ювелирном рынке, а также кхатри, поставлявших ткани, и курми, снабжавших горожан овощами. На мотоцикле примчался Нетаджи, внедрившийся в городской комитет Конгресса, и развесил вокруг в честь приезда Мана с отцом партийные флаги и эмблемы. Мана он обнял как старого друга и предложил первым делом послать лидерам чамаров две большие жестянки спирта местной выгонки, которые развили бы у них вкус к общению с представителями Конгресса. Махеш Капур наотрез отказался делать что-либо подобное, и Нетаджи посмотрел на него в изумлении, недоумевая, как ему удалось стать такой крупной фигурой, не умея здраво мыслить.

Вечером Махеш Капур посетовал в разговоре с Маном:

– Что это за страна, в которой я имел несчастье родиться? Эти выборы хуже, чем все предыдущие. Всюду касты, касты и касты. Мы зря добивались всеобщего голосования. Раньше было в сто раз лучше.

Ман, дабы его успокоить, сказал, что играют роль и другие факторы. Он понимал, что отца волнуют не собственные шансы на победу в выборах, которые были неоспоримы, а общее состояние дел. С каждым днем он уважал отца все больше. Махеш Капур работал по намеченной программе предвыборной кампании с таким же усердием, такой же прямотой и бескомпромиссностью, с какими разрабатывал законопроект о заминдарах. Он действовал осмотрительно, но не изменяя своим принципам. Эта работа, физически более тяжелая, чем труд в Секретариате, начиналась вдобавок на рассвете, а заканчивалась нередко за полночь. То и дело он высказывал сожаление, что ему не помогает жена, и даже интересовался ее здоровьем. Но он ни разу не пожаловался на то, что обстоятельства лишили его спокойного положения в знакомом ему округе Старого Брахмпура и навязали ему сельский район, где он практически никогда не бывал и не имел никаких деловых связей.

17.8

Если во время Бакр-Ида Махеш Капур был удивлен популярностью Мана в Дебарии, то известность его сына в районе вокруг Салимпура поразила не только его, но и самого Мана. О его конфликте с мунши никто не знал, однако пребывание Мана в деревне стало чем-то вроде местного мифа, в пересказываемых деталях которого он с трудом угадывал реальные события. В Салимпуре он познакомил отца с тощим веретенообразным и саркастичным школьным учителем Камаром. Камар сразу лаконично обронил, что Махеш Капур может рассчитывать на его голос. Ману это показалось довольно странным – они не успели даже затронуть этот вопрос, – но он не знал, что Нетаджи с презрением поведал Камару об отказе Махеша Капура подкупать чамаров выпивкой, на что Камар тут же ответил, что будет за Капура голосовать, хоть тот и индус.

Краткий визит самого Махеша Капура в Салимпур на Бакр-Ид тоже не был забыт. Хотя он был людям незнаком, они чувствовали, что его интересуют не только их голоса, он не залетная птица, которую после выборов они не увидят.

Ману нравилось встречаться с людьми и агитировать за отца. Он стал испытывать к нему сочувствие. Иногда, очень устав, Махеш Капур бывал, как прежде, раздражителен, но Ман не обижался. «Может, из меня получится политик? – думал он. – Мне это, несомненно, нравится больше всего остального, чем я пытался заниматься. Но предположим, я смогу пробиться в Законодательное собрание или парламент. Что я буду делать, попав туда?»

Время от времени Мана охватывала жажда активных действий, он садился на водительское место и крутил баранку с такой лихостью, что джип, украшенный флагом и разноцветными гирляндами, несся с головокружительной скоростью по дорогам, пригодным разве что для воловьих повозок. Это вызывало у него опьяняющее ощущение свободы, а у всех других – сотрясение внутренних органов и психологический шок. В автомобиль, рассчитанный на двух пассажиров впереди и максимум четырех на заднем сиденье, набивалось порой до десяти-двенадцати человек с запасами еды, мегафонами, плакатами и прочими предвыборными аксессуарами. Джип непрерывно сигналил и оставлял позади тучи пыли и яркие воспоминания о себе. Однажды в радиаторе образовалась течь, и водитель, обругав его, подмешал в воду куркуму; смесь мгновенно заткнула дыру.

В то утро, когда они приближались к Дебарии и Сагалу, Ман пребывал в плохом настроении. В последние дни он время от времени вспоминал Рашида, но гнал от себя мысли о нем, предпочитая занимать голову насущными делами. Теперь же он думал о том, что скажет родным Рашида. Возможно, они и без Мана знали о нем все. Камар и Нетаджи не спрашивали его о Рашиде – но общение с ними было очень кратким.

Мана одолевали и другие вопросы, и потому он молчал, вместо того чтобы напевать за рулем, по обыкновению, какую-нибудь газель. «Намеревался ли Рашид всерьез собирать голоса в пользу Социалистический партии?» – думал он. Откуда у него возникло это заблуждение относительно Тасним и враждебность к Ману? Ман опять вспоминал тот день, когда они навещали больного старика в Сагале. Он чувствовал, что Рашид по натуре добрый человек, а не расчетливый малый, каким он представлялся Саиде-бай.

Год близился к концу, а Ман не виделся с Саидой уже две недели. Днем он был так занят, что почти не думал о ней, но вечером, когда он, измотанный, уже проваливался в сон, ее образ возникал перед ним. Вспоминались ему не ее раздраженные вспышки, сопровождавшиеся железным «нет», а ее доброта и мягкость, ее расстройство по поводу Тасним, запах розового масла, вкус ванарасского пана у нее на губах, одурманивающая атмосфера ее комнат. Как странно, что он всего лишь дважды видел ее вне ее дома. На празднике Холи в Прем-Нивасе, где он шутливо процитировал ей Дага, она