Вот он, миг единения! В зале сидели самые разные люди, многие из которых при других обстоятельствах, возможно, не подали бы друг другу руки. Но сейчас они внимали тому, перед кем преклонялась вся нация. Его встречали овацией депутаты-либералы из Унии свободы и враги либерализма из крестьянской партии, старые номенклатурщики из Союза демократических левых сил и ветераны диссидентского движения из «Предвыборной акции Солидарность». И каждый слышал то, что хотел услышать[1303].

«Сколько всего случилось!» — воскликнул Иоанн Павел II, словно сам не верил в это. Он говорил о правах человека и принципе солидарности, о верховенстве морали и служении на благо отчизны, об интеграции Европы и «двух легких»; с одобрением отозвался о сближении Польши с Евросоюзом, зато ни словом (в продолжение всей поездки) не обмолвился о вступлении страны в НАТО.

Политики должны работать во имя общих, а не партийных интересов, заклинал понтифик, раз за разом возвращаясь к этой мысли в ходе поездки. Ни в коем случае нельзя поднимать экономику ценой обнищания людей![1304] Особенно остро этот последний призыв прозвучал в Сосновце, шахтерском городе на западе Польши, одном из тех мест, которые заплатили наиболее высокую цену за внедрение плана Бальцеровича. Увы и ах, логика экономического развития сплошь и рядом оказывается сильнее социального учения церкви: либеральные реформы внедрили как раз те люди, которые неизменно заверяли Ватикан в своей преданности, — Мазовецкий и Сухоцкая. В их компании невольно оказался и лютеранин Бузек, напрасно обещавший избирателям «социально ориентированное рыночное хозяйство»[1305].

В Гданьске Войтыла открыл Экуменический центр, в Элке (на северо-востоке страны) встретился с литовским президентом Валдасом Адамкусом, прибывшим в компании тысяч своих сограждан; в Дрогичине общался с главой Польской православной церкви митрополитом Саввой и принял участие в экуменической литургии, отслуженной протестантским епископом Яном Шареком; в Седльцах, где раньше проживало немало греко-католиков, понтифик вспомнил о подвиге тринадцати пратулинских крестьян-униатов, убитых царскими солдатами за верность Святому престолу; в Старом Сонче в присутствии венгерского епископата и президента Арпада Генча он причислил к лику святых принцессу XIII века Кунигунду; в Варшаве посетил монастырь василиан и помолился возле памятника жертвам Холокоста Умшлагплац, открытого двадцатью годами раньше в ознаменование годовщины восстания в еврейском гетто.

«Земля! Не закрой моей крови, и да не будет места воплю моему» (Иов 16: 18), — такие слова выбиты на памятнике. Слова из книги, в равной степени почитаемой христианами и иудеями. Но даже здесь, перед лицом общей культуры и общей скорби, не удалось избежать конфликтов. В здании Сейма к Иоанну Павлу II подошел главный раввин Польши Пинхас Менахем Йоскович. Величая его «господином папой», он попросил убрать из Аушвица единственный оставшийся в концлагере крест. «Там еще слышна последняя молитва „Внемли, Израиль“. Это еще кружится в воздухе. Это последняя молитва перед смертью», — пытался объяснить понтифику раввин, сам переживший ужас лодзинского гетто. «Мы и сами ее читаем ежедневно», — возразил первосвященник, а стоявший рядом нунций Юзеф Ковальчик добавил: «Как последнюю молитву дня».

Беспардонность раввина изумила присутствующих, а падкие на жареные темы репортеры не замедлили во время молитвы римского папы у Умшлагплаца накинуться с вопросами на председателя Союза религиозных еврейских общин Ежи Кихлера. Кихлер, находившийся с главным раввином в натянутых отношениях, заверил, что Йоскович все равно через два дня уходит в отставку, но так или иначе его просьба «скандальна по форме и не имеет оправданий». [1306]

Путешествие было проникнуто ностальгией. В здании Сейма Войтыла вновь встретился с соратниками по «Тыгоднику повшехному» — Кшиштофом Козловским и Тадеушем Мазовецким. В Кракове он посетил могилу родителей, в Вадовицах, сидя спиной к собору и отчему дому, пустился в воспоминания о гимназических годах, заодно вздохнув по кремовым пирожным, которые с этих пор получили определение «папских»[1307].

Ностальгия по прошлому — признак угасания. Сам понтифик еще держался, а вот друзья и соратники его уходили. В прошлый раз он попрощался с Туровичем, теперь наступил черед Тишнера. Ксендза-профессора, уже смертельно больного раком и потерявшего волосы после химиотерапии, доставили 17 июня в Вавельский собор на встречу с Войтылой. Священник уже не мог ни говорить, ни ходить. Их встреча, вынужденно недолгая, оставила у римского папы тягостное чувство. Третьего июля он написал из Рима старому товарищу прочувствованное письмо, в котором именовал его Иовом. Важный жест для обоих! Тишнер имел твердую репутацию церковного вольнодумца, печатался на страницах «Газеты выборчей» и «Тыгодника повшехного», поддерживал партии либеральной ориентации, критиковал консерваторов в клире и около него[1308]. Линия, прямо скажем, не очень совпадавшая с политикой епископата и самого главы Апостольской столицы. И все же Войтыла пренебрег идейными расхождениями ради старой дружбы и памяти о тех временах, когда работы Тишнера вдохновляли «Солидарность».

По возвращении из паломничества он намеревался лететь в Ереван, где его ждал еще один умиравший — католикос Гарегин I. Но поездка сорвалась из‐за проблем со здоровьем у самого римского папы. Двенадцатого июня он упал и расшиб голову, выходя из варшавской нунциатуры. Рану заклеили большим пластырем, который не снимали уже до самого конца поездки, вызвав очередной всплеск спекуляций на тему самочувствия римского папы. А через два дня Иоанн Павел II подхватил простуду и не смог отслужить мессу в Кракове. Вместо него это сделали Анджело Содано и местный митрополит Франтишек Махарский. Горожане, собравшиеся возле дворца архиепископа, умолили понтифика показаться в окне и сказать несколько слов в микрофон. Войтыла произнес что-то о кардинале Сапеге, чей памятник, поставленный его трудами, возвышался напротив. Потом затянул вечернюю молитву Деве Марии, которую обычно пели члены Марианской конгрегации. Тяжелое зрелище! Не один журналист, наблюдая это, мысленно уже хоронил Войтылу. Тем удивительнее было то, что уже на следующий день понтифик устремился на вертолете в Гливице и Ченстохову. Римский папа вновь был бодр и свеж, словно и не было вчерашнего печального вида. И уж совершенно изумил он поляков, когда при отлете с краковского аэродрома Балице вдруг пригласил в «папамобиль» Квасьневского с женой.

— Останься с нами! — скандировал провожающие. — Останься с нами!