Андагойя правда ушел бы, чтобы найти на обмен что-то, за что дикари отдадут реликвии. Ушел бы, чтобы вернуться с миссионерами, обратить чужой народ в христианство и забрать потерявшее святость золото. Ушел бы, чтобы, в конце концов, Корона прислала кого-то другого грабить город, ведь, чтобы защищать их, он был слишком малодушным. Но сложилось иначе.

В ночь перед отбытием священник, что был с конкистадорами, видел сон – по крайней мере, так он поведал, разбудив экспедицию. Сон был страшен, ведь там Христос бился с воином – прокаженным юношей с сияющим ликом. Был тот юноша смугл, носил туземную одежду. Кровавым был бой, настолько, что священник увидел и Святую Деву. Та плакала в стороне, глядя, как дикарь наносит рану за раной ее сыну.

Люди испугались. Многие и так не желали отбывать с пустыми руками. Многие невзлюбили сильных мудрых дикарей. «Город надо разрушить», – увещевали люди, а Андагойя не знал. Его потрясли слова о знамении; он не мог даже подумать, что священник лжет, и когда люди повалили валом, когда вооружились и устремились к городу, он не решился остановить их.

Он плакал потом, этот человек. Когда своды начали рушиться. Когда люди заметались, пытаясь хотя бы детей вывести через храмовые площадки. Когда понял: священник, от которого у Андагойи не было тайн, рассказал солдатам, где тайные выходы. Выходы завалили. Обвалился и главный. Никто не выбрался, ни дикари, ни белые. И ныне те набитые золотом и изумрудами чертоги – лишь груда камня. Наверное, Андагойя многое осознавал, умирая в руинах. Наверное, сон о Христе, даже если сон не был фантазией священника, выдуманной, чтобы посеять смуту, имел другой смысл. Во всяком случае, я его вижу. Две цивилизации – белая и чужеземная – встретились. Они сошлись в поединке за свои ценности и веру. Неизвестно, кто победит. Но для обеих бойня будет кровавой. Так нужна ли она?

Рыков довольно долго молчал – казалось, подбирал наиболее обидное оскорбление. Но вместо этого он, опять туша окурок, задумчиво спросил:

– В новой жизни испанец стал французом? И пошел, по сути, заниматься опять дружбой народов?

– Было бы логично, разве нет?

– Какая же ересь. – Рыков вздохнул. – Хотя, если бы маньяк думал, как вы, он несомненно счел бы это хорошей причиной расчленить человека, тут Левицкий прав. Жаль, убийцей не можете быть вы или кто-то из ваших друзей с бурной фантазией.

– А может, могу? – усмехнулась Марти. – Я была развитым ребенком.

Но Рыков эту теорию даже не рассматривал, отмел широким взмахом ладони.

– Не можете. Одно из убийств – почти двадцатилетней давности – произошло в Штатах. Пешка, жертва – псих, который сидел за убийство девяти детей, которых он «отправлял к ангелам». Его убили в одиночной палате, камеры ничего не зафиксировали. Парня разорвали так же, как остальных. И оставили фигурку.

– Значит… их тринадцать?

– Тринадцать. И вас я посадить не смогу.

Она рассмеялась бы в ответ, но уже не могла смеяться. Она не отвечала, постепенно собираясь. Прямо сейчас, на числе «тринадцать», она вдруг поняла: больше молчать нельзя. Смутные мысли, пробудившиеся на экзамене, окончательно вгрызлись в рассудок, и чем крепче вонзались невидимые зубы, тем яснее Марти понимала: на самом деле мысли появились раньше. Намного раньше. Прямо там, в L., а потом…

– Ау? – Рыков, перестав похохатывать, склонился к ней. – Марина? Марти?..

Она все так же молча, кусая губы, посмотрела в его глаза. Шрамы, слово «Вечно…» и небьющееся сердце под тканью пальто. Вялый пульс, странный запах и калейдоскоп обрывочных воспоминаний, слишком… утрированных, чтобы быть правдой. А еще она вспоминала Никину странную запись, разговор с Алефом и уже его слова, слова сыщика, к которому стоило, просто необходимо было прислушаться раньше.

«Его будто вклеили. Вклеили в мою жизнь». Или вшили грубыми белыми стежками?

Настало время припереть его к стенке. Время понять, кто здесь действительно спятил, и время бежать – если Марти права. Рыков позвал ее снова. Протянув руку, она медленно провела по его щеке, просто чтобы убедиться: хотя бы плоть настоящая.

– Что? – переспросил он, но пока не отстранился.

– А знаете, – голос дрогнул, но она его обуздала, – знаете, кого я убила бы следующим, если бы была этим маньяком? Повернутым на прошлых жизнях.

Он вздрогнул, теперь сразу отпрянув, будто его ударили током. Нахмурился:

– Что за глупые шутки? Вам-то откуда знать?

– Шутки… а ведь вы сами уже все сказали. Давно сказали. Страшно?

Марти взяла его ладонь в свою. Продавила ногтем линию жизни – ровную, без разрывов, не внушающую никаких опасений, так не сочетающуюся с одним-единственным браслетом жизни. Браслетом того, кого, похоже, вписали в нее, но на самом деле не дали ее прожить, а только… только… В голове зашумело. Предупреждающе. Но пути назад не было.

Интересно, на что это похоже – когда у тебя вроде как есть прошлое? Есть дом, мама и папа; первая любовь и первая школьная двойка; пять-шесть смененных работ и нелюбимый начальник; друг-враг, которому ты то даришь фарфоровых песиков, то устраиваешь служебные проверки; любимые книги и спорт; предпочтения в алкоголе, брендах и сексе… но на деле всего этого нет. Все это – кино, которое тебе показали; возможно, даже дали сыграть главную роль; возможно, в никому не видимом павильоне фильм снимался те самые тридцать восемь, как тридцать восемь попугаев, лет. Но это все еще просто кино. Его вкусы, запахи, ощущения, шрамы – просто спецэффекты. А на тебе – слой грима толще, чем пласт земли, скрывающий твою могилу. Так каково это? Каково?

– Так что, догадываетесь? – было невыносимо вообще открывать рот.

– Кого же? – Он все еще, казалось, недоумевал.

– Вас, – просто сказала Марти. – Человека, ненавидящего море и корабли. Человека, испортившего мне и моим друзьям столько нервов. Человека, появившегося неожиданно и из ниоткуда. Проклятого капитана Хендрика Ван дер Деккена.

Макс, он знал. Понимаешь? Знал. Видимо, стежки разошлись в какой-то момент. Говоря эти слова, я подумать не могла, что он… знал. Я ждала ругани, насмешек, вопросов, воды, снова выплеснутой в лицо, – чего угодно. Но нет. Он посмотрел на меня спокойно и скорбно. А потом кивнул и сказал:

– Не стоило давать вам руку. Вы же… правда умная. И ведьма.

Марти молчала. Ее тошнило. Казалось, сейчас вырвет, вывернет прямо на стойку или на него. А он все говорил, будто что-то в нем наконец треснуло:

– Мне сказали, что я забуду и у меня будет другая жизнь. Так