Марти словно упала в горячую бездну. Запах моря, тяжелый и мертвый, безнадежно мертвый, как мертва была большая часть его памяти, обступил со всех сторон. Сколько же всего он не делал никогда; сколько не делал давно, но целоваться он умел. Кололся щетиной, царапался сухой обветренностью губ, каждым вдохом – забирал часть ее дыхания, отдавая взамен другое. Ей казалось: море из его сердца переливается в ее сердце – пустое. И заполняет. Утонуть бы, спрятаться, но она не успела. Шторм утих. Швырнул их на берег.

– Едем отсюда. Скорее.

Он отстранился и поднялся. В зале уже не играла музыка. И все посетители казались какими-то… осоловелыми? Двигались медленно. Будто под водой. Не пили.

– Нет… – начала было Мартина, но осеклась.

Вид у Рыкова был встревоженный. Он вытащил из кобуры пистолет и схватил Марти за руку. Она ни о чем не спросила, тоже почувствовала: что-то поменялось. Поменялось так, как не менялось еще никогда; как не было ни на одном из мест преступления. Ведь преступление пока не совершилось. Оно только кралось к вокзалу.

Голоса посетителей тоже зазвучали будто сквозь воду. Движение замедлилось, даже идти было тяжело, и все же Марти позволяла Рыкову тащить ее к выходу. Ее гнал самый настоящий животный ужас. Она готовилась и ждала, но оказалась совсем не готова. От мысли, кто надвигается, ее трясло, и невольно она постоянно бросала взгляды на тени от предметов. Такие черные. Такие густые. Шевелящиеся. Свет мигнул лиловым. Раз-два.

Марти окликнули; она обернулась. Зиновий жестом просил ее подойти – наверное, забеспокоился, собирался уточнить, все ли нормально.

– Жду в коридоре, – бросил Рыков и скрылся за портьерой.

Марти вернулась к стойке и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, заговорила:

– Я в порядке. Что-то нужно?

– Чтобы вы были поразумнее, – негромко ответил бармен и протянул ей желтую бутылку. – А это Серпентинке. Пусть порадуется, совсем она скисла.

В коридоре что-то грохнуло. Радонский поморщился:

– Опять дерутся, уроды. Прибью. Так передашь Асе?

– Спасибо, передам. – Марти развернулась, но Зиновий заговорил снова:

– Тебе правда хочется знать про белую половину доски?

Она удивленно кивнула. Он нахмурился:

– Белые всегда остаются неизвестными. Не ищи их, они сами тебя найдут.

Марти пристально вгляделась в крупное лицо с густыми бровями.

– Что ты имеешь в виду? – Доходило запоздало. – Ты что-то знаешь про дело? Информаторы знают?..

Зиновий мотнул головой.

– Я-то не белый. Мне откуда знать.

Марти невольно усмехнулась: ей даже как-то стало поспокойнее от странной беседы в стиле «Страны чудес». В шутку она пригрозила:

– Ментов натравлю, темнишь. Папу позову.

Зиновий радостно оскалился:

– Ментам рад буду! Давай, клиентов новых не было давно. Рожи все приелись.

Марти засмеялась уже в голос и махнула рукой, повернулась и пошла к выходу. С удивлением отметила: за пару минут все поменялось. В воздухе снова все нормально; никакой тревоги; посетители машут руками, вопят. И музыка – шансон, ничего необычного. «Девушку из маленькой таверны…»

– Прости.

Она обернулась. Зиновий болтал с носильщиком. Марти опять пошла вперед.

Динамики стонали. Тени от предметов потеряли устрашающую глубину. Нормально звучали голоса – пьяные, бодрые. В потолочном окне приветливо сияла луна.

– Я должен был тебя уберечь. Хоть тебя.

В этот раз она не оборачивалась. Просто отодвинула черную бархатную портьеру и наступила в огромную, теплую красную лужу.

Кап. Кап. Кап.

Кровь залила все, даже стены и потолок; неестественно дымилась на тусклых лампах и капала оттуда. Пистолет валялся на полу вместе с так и не выпустившей его рукой, у самой портьеры. Знакомая фигура – точнее, лоскуты и ошметки, которыми она стала, – скорчилась у стены, метрах в трех. Марти выронила бутылку с лимонным ликером. Кровь у ног чавкнула будто болото. Откуда столько? Откуда?..

Неподалеку от Рыкова в крови лежал огромный черный зверь с непропорционально длинным телом. Его агония уже заканчивалась, лишь конвульсивно дергалась задняя лапа. Бешеные глаза слабо блеснули. Ослепительно вспыхнули багровым. Лиловым. Погасли.

Больше в коридоре не было никого.

Мне так страшно, Макс. Мне так жаль, Макс.

Я тебя ненавижу, Макс. Ведь я знаю, кто это сделал.

* * *

Рублик проснулся и потянул носом душный воздух. Была ночь, в доме все крепко спали. Щенок принюхался: кровь. Сильно, сильнее, чем когда-либо, пахло кровью. Поскуливая от страха, Рублик выбрался из коробки и, цокая когтями по паркету, побрел в комнату хозяйки. Там всегда было теплее. Спокойнее. Лучше.

Дверь оказалась приоткрыта, хозяйка лежала на спине. Щенок запрыгнул в кровать и, переступая лапами, устроился у нее под боком. Она застонала. Ей снился кошмар.

– Не хочу… Нет… Марти…

Рублик почувствовал привычную вину. Хозяйка часто видела плохие сны. Из-за него. Так велел Зверь, Тот, Кто незримо повелевал всем в собачьем и волчьем мире почти с самого его сотворения. Но сегодня все изменилось.

– Ты свободен.

Щенок лизнул хозяйке руку и заснул. Он знал, что несколько минут назад Зверь умер. Что он больше не нужен Хозяину. А его, Рублика, хозяйка больше не увидит плохих снов. Однажды Рублик наконец вырастет в большого пса. И искупит свою вину.

10.06.2007. Ника

Привет, Макс. Все пишут тебе, вот и я пишу. Кому еще? Вроде мы были не такими девочками, чтобы, только нас обидят, бежать к тебе. А сейчас бежим. Больше не к кому. Где бы ты ни был.

Убийство Рыкова не ложится в схему действий маньяка, Макс, да?

Да что я, блядь, несу. Какая схема, нет ее и не было! Я идиотка. Я упустила что-то важное и проиграла, теперь проиграла все, что могла. Вокруг хаос, внутри хаос.

Кто держал дома такую псину, у которой эксперты не смогли даже определить породу? И почему кто-то так просто позволил эту тварь убить? Животное не могло попасть в здание само. И точно не могло вложить в руку мертвого Рыкова шахматную ладью. В руку… в огрызок уцелевшей руки… и вот я смотрю, смотрю, вспоминаю, вспоминаю… Вспомнила. Нет. Не так.

Но больше меня не обмануть.

С бумагами высокий лысый эксперт отдал Нике и Алефу пластиковый пакет с пулей. Вид у криминалиста был крайне озадаченный, едва ли не возмущенный. Но ничего, даже отдаленно похожего на сожаление, за этим возмущением не читалось.

– Вот скажи-и-ите-ка, – протянул он, – в прокуратуре все тронутые или только Наше Величество Пиздец?

Подействовало не хуже оплеухи: сразу схлынуло тупое болезненное оцепенение, а с ним и отрицание, и отчаяние, и торг. Сколько желчи, сколько старых обид на рыковские претензии и понукания,