чтобы создать такие машины – на основе живых людей, заменив им все кости и большую часть внутренностей, – директор заплатил высокую цену: продал душу. Зато актеры его не старели и не болели. Люди восхищались и ими, и самим директором – их хозяином. Балаганчик ездил, ездил, ездил. Из города в город, из страны в страну. Сегодня актеры играют для короля, завтра будут играть для папы, а послезавтра могут и потешить людей после казни разбойника. Вот так вот. Искусство не знает грязных глаз и грязных сердец, а на окровавленные руки ему плевать.

К.: Очень жутко. Но, кажется, это тоже не самое жуткое?

Ф.: Не-ет. Самое жуткое дальше. Однажды – поняв, что актеры правда не стареют, а словно бы становятся только прекраснее с каждой постановкой, – директора заподозрили в колдовстве. Сначала хотели арестовать, но слишком много сановитых людей его любили и защищали. В итоге ночью люди просто сожгли его балаганчик. Все актеры погибли. И он сам бросился в пламя. Там долго еще звучал его крик. Мой крик. Ведь во сне директором был я.

К: Как интересно! Необычный сон, прямо готовый сценарий.

Ф. (смеется): Жаль, жанр пока не мой. Не вытяну. Там же должны быть темы и искусства, и этики, и веры, и средневекового сознания на сломе с Возрождением… На эротике не выехать, хотя эти актеры не лишились чувств и чувственности. Я точно помню, кто из них кого любил, кого любил я… Это была трогательная маленькая семья. Хотя в основе ее и лежал дикий эксперимент в стиле „Головы профессора Доуэля“.

К: А вы бы согласились снимать в картинах не людей, а идеальных кукол?

Ф. М-м-м. Вы меня искушаете? Возможно, это удобно, но в моем жанре естественность на вес золота, а не красота, красота уже приелась, никто в нее не верит. Да и над живыми людьми ради создания механизмов я издеваться бы не стал. Это… неправильно как-то. Я больше скажу: я против роботов также. Говорят, у них нет чувств, один интеллект. Но ведь будут? Судя по Азимову, будут, если обучить? Так зачем приводить в мир еще каких-то существ, чтоб они страдали, если мы и так делаем это с детьми?»

Дальше Самойлов и корреспондентка говорили о другом. Ника отложила статью; что сказать, она не знала. И она задала – неожиданно для самой себя – только один вопрос:

– Как думаешь, он будет собирать и белых?

Марти нахмурилась и покачала головой:

– Боюсь, не он.

– Боишься?

– Боюсь.

Вскоре Марти ушла. Коллеги тоже поредели: кто-то отправился есть, кто-то по делам. Ника уйти не успела; ровно в два в кабинете неожиданно появился Алеф, а с ним – еще более неожиданно – Миро. На плече тот нес здоровенную сумку.

– Привет! – поздоровалась с ним Ника. – Здравствуйте, Александр Федорович!

– Я проверил алиби Арсения Володарского, – не здороваясь, ответил Алеф, – по всем убийствам. Картина получается занятная.

Миро кивнул. Он выглядел бледным и каким-то сонным, глаза словно… туманились? Ну все, еще одного человека доконали уголовщиной. И что вообще он тут забыл? Ника насторожилась. Миро они в курсе расследования держали очень условно, просто чтобы тот убедился: отца потревожили не впустую. А тут Алеф при нем рассказывает, что делал, под кого «копал»… Но сейчас, пожалуй, важнее было другое.

– Вы… верите Марти? – удивилась она. – Про ректора?

– Я хочу сделать хоть что-то, – откликнулся Алеф резко и зло. – Как и ты. Я больше так не могу.

Стало тихо. Ника, сглатывая ком в горле, глянула на Миро. Тот стоял истуканом. Было ощущение, что сумка оттягивает ему плечо, но он ее не снимал.

– Я проверяю все, что можно, – уже спокойнее продолжил Алеф. – Выбора все равно нет. И знаешь, что выяснилось?

– Что?.. – одними губами спросила Ника.

Она ждала бури. Буря грянула.

– У этого типа стопроцентное алиби лишь на Дорохова. Этот тип заказывал цветы в магазине Мининой, он есть в клиентской базе сети. И во французском посольстве бывал, по вопросу студенческого обмена. Работал с ним лично наш убитый. Про то, что он знал Леонову, тебе известно; Флорентийского он звал читать лекцию художникам-графикам; почти не сомневаюсь, что и Нагарин его возил. И да, на какой-то зарубежной премии он познакомился с сестрами Шапиро.

– А еще наши друзья опознали его по фото и сказали, что он был на похоронах отца, – впервые подал голос Миро. Он смотрел вроде на Нику, а вроде мимо. Похоже, принял что-нибудь вроде транквилизаторов, узнав, что…

Что?

Александр Федорович выжидательно молчал, но и Ника тоже. Что сказать? Информация обнуляла многие проблемы, ведь в их мире вопросы мести решались довольно просто: если найдутся малейшие доказательства, прокуратура, взбешенная смертью одного из лучших своих, с превеликой радостью включится. Докопает. Добьет. И все же яростная радость, вспыхнувшая в первые мгновения, удивительно быстро угасла. Ника, сама того не желая, начала делать то, чему Алеф учил ее все эти полгода, – думать.

Нет. Слишком просто, с бухты-барахты размотался клубок, месяцами остававшийся смертельно запутанным. Опыт и интуиция подсказывали: кровавые секреты никогда не открываются вот так, по щелчку. Зато именно так захлопываются ловушки. Но более всего Нике не нравилось, что Алеф злился. Злился и спешил. Злился, пусть даже голос оставался спокойным, а лицо бесстрастным. По сузившимся глазам и подрагивающим пальцам было ясно: он на взводе, настолько, что блестящее мышление выдает ему только подсказки, подтверждающие шаткую версию. Подтверждающие, но правильные ли? И Ника, набравшись решимости, робко начала:

– Но с остальными жертвами он не… американец… ребенок… ваш коллега…

– Если покопаем, и не такое вскроем, наверняка, – заявил Алеф.

Он ее перебил, и перебил грубо, чего тоже никогда не делал. Ника, встревоженная еще сильнее, нахмурилась.

– Я не уверена…

– НЕ УВЕРЕНА?

Теперь он орет? Ника пригляделась. Глаза Алефа наливались кровью. А рядом все такой же статуей стоял Миро, обычно бодрый, слегка – по-доброму – ироничный и способный выдать что-то в духе «Спокойно, Маша, я Дубровский!»

– Алеф… – с дрожью позвала Ника. – Александр Федорович…

Но он уже повернулся к Миро и с ненормальным, злорадным восторгом сообщил:

– А тут у нас, Ник, слабоумие и отвага. Этот приятный молодой человек кое-что для нас украл. И прямо из кабинета Володарского. И очень вовремя.

Хотя бы понизил голос – и на том спасибо. Но Ника все равно вытаращила глаза, а лицо Миро так и осталось каменным. И выглядел он, кстати, плоховато – мятый, с тенями под глазами и небритый. Как странно,