выразился, то ли вольными, то ли свободными стрелками – франтирерами. В одной, казалось бы, пустяковой операции им не повезло – попались в лапы фашистам. Отсидели три месяца в лагере для военнопленных, затем их отправили на работу в Германию. Все трое крайне недоброжелательно отозвались о наших союзниках – англо-американцах. О Тегеранской конференции им ничего не известно, однако они считают, что второй фронт еще долго не будет открыт. Разве что союзники «раскочегарятся» к лету. Дескать, политика англосаксов ясна всем с самого начала: они специально тянут время, выжидают, чтобы два главных действующих лица – Советский Союз и Германия – выдохлись, измотали свои силы в кровавой схватке. А уж потом, под финал, выйдут с помпой на арену, объявят себя на весь мир победителями. (Как эти слова французов похожи на недавнее высказывание немца Гельба, а еще раньше – на замечание англичанина Джона.)

Янек с французами приходили к нам и на следующий день – в субботу, но, к общей досаде, разговора больше не получилось. Как раз нагрянул Шмидт – проверить нашу работу, – и они вынуждены были срочно ретироваться.

16 декабря

Четверг

Начинаю свои записи в новой тетради. Снова выручила Вера – стащила у своей «колдовки» две толстые книги «Кассабух». Какие-то они будут, эти записи? Судя по той, что я собираюсь в эти минуты сделать, – тревожные и малоприятные. Да, для тревог и волнений у всех нас, а у меня в особенности, повода сейчас более чем достаточно. Дело в том, что сегодня в нашем доме, говоря словами Бовкуна, «робыли обыск». Ничего не скажешь – достукались в просвещенной Германии!

А началось все с того, что в ночь со вторника на среду неизвестный вор снял с веревки, что протянута на задворках дома, рубашку Леонида. Все остальное, вывешенное вечером и схваченное морозом белье утром оказалось на месте, а вот Лешкина рубашка исчезла. Как говорится, отняли у нищего суму.

Явившись на работу, мы сообщили Шмидту о пропаже. Тот, естественно, всполошился и, конечно же, с ходу принялся обвинять во всех грехах «восточников». Мол, раньше в Германии никогда не случалось воровства, мол, немцы – честный народ, а это только русские и поляки способны тащить чужое. Откричав положенное, мрачно пообещал хорошенько всыпать тому «пензелю»[101], – если, конечно, удастся поймать его, – так всыпать, чтобы он «полные штаны напустил» – «ганц волль хозен мусст хабен!».

А после обеда Шмидт вдруг прибежал под навес, где мы пилили и складывали дрова, и грозно осведомился – все ли вчера были дома, не уходил ли кто из нас за пределы усадьбы? Получив утвердительный ответ, вроде бы немного успокоился и сообщил, что в ту же ночь в Хехтфельде обокрали двух бауеров. У одного так же сняли с веревки белье, а у другого утащили из амбарной клети заколотого накануне кабана. «Однако вся загвоздка в том, – сказал Шмидт, подозрительно и недоверчиво оглядывая всех нас, – вся загвоздка в том, что следы привели к вашему дому».

– Какая же тут загвоздка? – пожав плечами, спокойно ответила я. – Ведь вы же знаете, что у нас тоже исчезла с веревки рубашка Леонарда. Стало быть, вор оставил свои следы и здесь. Не по воздуху же он летал.

На этом будто бы все и закончилось. А после работы испуганная Нинка встретила нас с Симой возле водоразборной колонки и сообщила, что часа в четыре из деревни к нам пожаловал сам господин вахмайстер и вместе со Шмидтом учинили безобразный обыск.

– Представляете, все вещи перерыли, везде облазали – даже на чердаке и в сарае побывали, – тараторила Нинка, – в комнате перевернули матрацы, перетряхнули все чемоданы, сундучки и узлы. В кухне осмотрели кастрюли и сковороду, даже в духовку заглянули. В кладовке перевернули ящики, рассыпали по полу картошку. А господин вахмайстер велел дать ему ложку и даже в кастрюле со щами что-то искал.

– Они что-нибудь взяли? – спросила я Нинку и не узнала своего голоса, от страха у меня дрожали все внутренности, а в голове назойливо билась одна мысль: дневник… дневник… дневник… Ведь мои тетради там, в комнате. Они хранятся почти открыто. – Я тебя спрашиваю – они унесли что-нибудь с собой?

– Не-ет… Кажется, нет. – Нинка удивленно, испуганно смотрела на меня. – Почем я знаю, унесли или нет? Когда они стали рыться в чемоданах и в узлах, меня выгнали из комнаты. Потом, когда закончили, – позвали: «Убери все, – сказали, – приведи в порядок». А я нарочно ничего не стала убирать. Нарочно. Чтобы вы сами все увидели.

В доме повсюду царил форменный кавардак. Одеяла и подушки с постелей валялись на полу, вздыбленные соломенные матрацы имели такой вид, словно бы их тузили кулаками. Наши с Симой чемоданы, а также сундучки ребят были раскрыты, из них вывалилось на пол измятое белье. И в кухне, и в кладовке тоже все оказалось сдвинуто со своих мест, перевернуто, рассыпано.

Негнущимися, чужими ногами я подошла к своей кровати, опустившись на пол, заглянула за расхристанный чемодан. Мой плетеный из соломы саквояж не исчез, он был на своем месте, однако непривычно лежал на боку. Мне не было видно его содержимое, и я боялась протянуть руку: сейчас я потащу его, а он пустой… Что мне тогда делать? Удариться ли в бега сразу, немедленно или ждать, мучительно ждать, когда за мной придут? И если я убегу, то что будет с другими – с теми, о ком я так много и подробно рассказываю в своих тетрадях? Ведь они-то, другие, даже не подозревают о грозящей им опасности. Их возьмут вместе со мной или чуть раньше-позже, и они вряд ли узнают, кто истинный виновник их страданий и бед. О Боже…

С бьющимся гулко сердцем я потянула к себе саквояж. Он показался мне привычно тяжелым, но почему-то не двигался с места. Тогда я с силой рванула его. Зацепившийся за полуоткрытую крышку чемодана плетеный соломенный край с хрустом высвободился. Саквояж вылетел из-под кровати, его содержимое – том Пушкина, пачка дневников, подаренные Генрихом словари – рассыпалось по полу. Не веря своим глазам, я лихорадочно считала тетради – самодельные, сшитые мною когда-то из панских желто-серых бумажных кулей и плотные, в дерматиновой черной обложке «Кассабухи». Одна… две… три… четыре… пять… Кажется, все здесь… Господи, неужели все на месте? Не может быть! Одна… две… три… Машинально я снова и снова пересчитывала свои тетради и все никак не могла успокоиться. И лишь спустя некоторое время поняла: моим спасением явилась тупая немецкая