невеселой новостью и, пока сидела у нас, беспрестанно лила слезы. У Женьки с Дубоусовым какие-то серьезные неприятности (я толком не поняла – в чем там дело: то ли их обвинили в воровстве за неверность покинутые ими бывшие немецкие любовницы, то ли они действительно жутко проворовались), и сейчас оба отправлены в какое-то, по мнению тети Тани, очень ужасное место, откуда даже нельзя писать писем. Женька в короткой записке успел только сообщить ей, что их везут под строгим надзором куда-то на юг Германии, скорей всего в шахты, и чтобы она не беспокоилась о нем, а надеялась на встречу после войны в России (ага, вспомнил-таки, наконец, и Россию!). Да, вот таким для обоих ловцов призрачного, хмельного счастья оказался финал их сладкой и безбедной жизни. Я не злорадствую, просто в который уже раз убеждаюсь в правильности народной мудрости: на чужом несчастье собственного благополучия не построишь.

Сегодня у нас с мамой – торжественная дата – день рождения моего старшего брата Миши. Пережевывая в обед «печенье» из ржаной муки и отжимов сахарной свеклы, подавила тяжелый вздох, смахнула незаметно набежавшую слезу – и все. Мысленно пожелала ему всего самого доброго, а главное, ценить и хранить высшее человеческое благо – жить на родимой земле, то благо, которое так непростительно глупо упустили мы, нынешние «восточные рабы».

Дорогой Миша, наверное, и ты вспомнишь в этот день все то, что так светло и живо и так мучительно больно вспоминается теперь мне – и наш родной, отчий дом, и наши дружные застолья, и наши беседы, шутки… Сейчас я смотрю на лежащую передо мной фотографию – небольшой, не совсем четкий, словно в туманной дымке, любительский снимок, где мы сидим с тобой на нашей луговине под тополями. Я – с гитарой в руках, в накинутой на плечи шелковой шали с длинными-длинными кистями, которую отец в давние, трудные времена купил для мамы в «Торгсине». Ты – чуть позади полулежишь в траве, со снисходительной улыбкой обнимаешь меня одной рукой за плечи. Взрослый брат с юной сестрой, которой так хотелось выглядеть хоть немного старше! Я даже как будто слышу слова песни, какие тогда, подражая Ляле Черной, с цыганским надрывом в голосе, дурачась, напевала:

      …Ах, ра-асскажи, ра-асскажи, ба-ра-дяга,

Чей ты родом, о-откуда ты?..

Ай, да я не по-о-о-мню, ай, да я не зна-а-а-ю…

Надо признаться, что эта фотография мне особенно нравится. Нечеткое изображение скрадывает детские черты лица, подростковую неуклюжесть движений, и я кажусь здесь себе почти взрослой, исполненной неведомого мне очарования и этакой небрежной вальяжности. Дурочка, куда и зачем спешила приблизить свою взрослость?

Итак, что же еще пожелать мне тебе, мой старший брат, в день твоего рождения? Не хочу, чтобы было как в песне: «…Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой…» От всей души желаю тебе хорошего здоровья, и чтобы смерть и все раны миновали тебя. Очень желаю тебе также успехов в ратных делах – скорейшей победы над фашистами и, конечно же, встречи с нами, с теми, кого, быть может, и ты тоже осуждаешь и называешь в душе презрительным словом – изменники. Пожалуйста, прошу тебя, не торопись ставить это позорное клеймо на наши имена, не отрекайся от тех, чьи жизни изуродовала, поломала и обездолила война, пожалуй, не в меньшей, а даже в большей степени, чем жизни тех, кто остается по ту сторону линии фронта. Не готовь слов унижений и оскорблений для нас, и без того уже до предела униженных и оскорбленных. Ведь, работая здесь на врага, мы по-прежнему остаемся патриотами своего Отечества, истинными советскими гражданами. И мы ни в чем не виноваты. Ни в чем.

Занятая на прошлой неделе своими переживаниями, в связи с преподнесенными нам с Мишкой журналом «Новая Россия» безрадостными открытиями, я совсем забыла записать здесь об еще одном визите Роберта. Неожиданно он заявился к нам вечером в понедельник, как и в прошлый раз, начищенный, наглаженный, благоухающий одеколоном. Я, естественно, не ждала его и подосадовала в душе за свой затрапезный, будничный вид – только-только успела после работы умыться и переодеться в старое, правда, чистое, но ставшее уже узким и коротким платье. Но гость, казалось, не обращал внимания на мою «экипировку». Он был оживлен, приветлив, воплощал в себе саму любезность и внимание.

Мы только что уселись ужинать. Роберт отказался разделить с нами трапезу, сослался на то, что сыт, и мне, чтобы как-то развлечь гостя, пришлось, не без досады, выйти из-за стола. За неимением стульев сели рядком на диване. Я тут же почувствовала на своем плече его руку и в смятении (ишь, какой прыткий!), протестующе дернувшись, пробормотала:

– Вот этого – не следует делать…

– Почему? – спросил он, в свою очередь смутившись, но руку все же убрал, при этом добавил тоном умного взрослого – глупому несмышленышу: – Ведь тут нет ничего плохого. Простите меня, если это вам неприятно. Я ни в коем случае не хотел вас обидеть.

Вскоре в комнату вбежала Нинка, явились также со своими стульями Леонид с Мишей, и со стороны Роберта агрессивных попыток больше не предпринималось.

Он пробыл у нас до восьми часов. Рассказал последние новости. В Италии, по его словам, англо-американцы продвигаются успешно. У русских на южных фронтах в настоящее время наблюдается некоторое затишье, якобы из-за отсутствия морозов. А зато на северных фронтах дело обстоит замечательно – до границы Латвии осталось взять один город (какой именно, он не смог назвать). В общей сложности, сказал Роберт, все – прекрасно, все – отлично, все – прима! Если так пойдет и дальше – война скоро закончится.

Его сообщение подняло настроение у всех. Тем более что ни в газете, ни по радио (накануне Лешка с Мишей ходили к Гельбу) ни о чем подобном не говорилось.

Собираясь уходить, Роберт предложил мне немного пройтись с ним. Я накинула пальто и, оглядев предварительно дорогу, – не видно ли на ней подозрительных личностей? – вышла с ним на улицу. Хорошо, что луна в тот миг спряталась за тучи, а окна Эрниной половины были плотно зашторены. Недалеко от железнодорожного переезда мы остановились. Взяв мои руки в свои, Роберт спросил:

– Так где же вы были вчера, моя недотрога? Мне передали, что вас позвал в гости молодой, элегантный русский принц. Вам было очень весело?

Я невольно рассмеялась: «Да. Очень. Тот, у кого мы были в гостях, действительно весьма достойный, элегантный,