Год – полтора года назад ее принимали бы как жену Дантона в салонах с их едким злословием. Она сидела бы, строго и чопорно, среди жен министров и парижских депутатов, хладнокровных дам лет тридцати – тридцати пяти, которые были в курсе последних книжных новинок и, растягивая слова, равнодушно обсуждали интрижки мужей. Но Габриэль была не такой, к тому же ей хватало остроумия собственных гостей. А кроме того, она вечно смущалась и была слишком прямолинейна. Разговоры этих дам казались ей донельзя банальными и заставляли подозревать некий скрытый смысл, в который ее не посвятили. Она вынуждена была присоединиться к их игре; в соответствии со статусом ей вручили свод правил, но читать его позволяли лишь при всполохах молнии.

Так и вышло, что, к удивлению Луизы, квартира за углом стала для нее отдушиной. В последнее время гражданка Демулен предпочитала общество членов семьи и близких друзей; она говорила, что устала от светских глупостей. День за днем Луиза сидела в ее гостиной, пытаясь воссоздать недавнее прошлое по изредка долетающим намекам. Люсиль никогда не задавала личных вопросов, а Луиза не умела задавать других. Порой они говорили о Габриэль: тепло и искренне, словно та была еще жива.

Сегодня Луиза сказала:

– У вас печальный вид.

– Я должна это дописать, – сказала Люсиль. – А потом вернусь к тебе, и мы что-нибудь придумаем.

Луиза поиграла с малышом, кукольным созданием, который точно не был сыном Дантона. Последнее время малыш не умолкал – лопотал что-то бессвязное, словно уже понимал, что он – сын политика. Когда его унесли спать, Луиза взяла гитару, пощипала струны и нахмурилась.

– Думаю, у меня совсем нет таланта, – сказала она Люсиль.

– Когда играешь, пытайся сосредоточиться и выбирай пьесы полегче. Но можешь меня не слушать, я давно забросила музыку.

– Раньше по вечерам вы ходили на выставки и концерты, а теперь только и знаете, что сидеть и писать письма. Кому вы пишете?

– О, разным людям. Я много переписываюсь с гражданином Фрероном, старым другом нашей семьи.

Луиза встрепенулась:

– Вы его очень любите, не правда ли?

Кажется, ее замечание развеселило Люсиль.

– Особенно когда его здесь нет.

– Вы выйдете за него, если Камиль умрет?

– Он женат.

– Ничего, разведется. К тому же его жена может умереть.

– Слишком много совпадений. К чему эти разговоры о смерти?

– Кругом столько болезней. Все может статься.

– Когда-то я тоже так думала. Сразу после того, как вышла замуж и все вокруг внушало мне страх.

– Но вы же не останетесь вдовой?

– Останусь.

– Камилю бы это не понравилось.

– Не понимаю, отчего ты так решила. Камиль такой эгоист.

– Если вы умрете, он женится снова.

– Не пройдет и недели, – согласилась Люсиль. – Если умрет и мой отец. В твоей картине мира, где люди умирают парами, такое весьма вероятно.

– Наверняка вам кто-нибудь нравится и вы не отказались бы за него выйти.

– Не могу припомнить ни одного. Разве что Жоржа.

Так она одергивала Луизу всякий раз, когда полагала, что та ведет себя назойливо; с выверенной жестокостью напоминала ей об истинном положении вещей. Люсиль не испытывала от этого удовольствия, но помнила, что другие куда менее щепетильны. Луиза сидела, разглядывая руины прошедшего года в мерцающем серовато-синем свете, разучивая пьесы, которые были для нее слишком сложны. Камиль работал. Тишину нарушали только нестройные гитарные аккорды.

В четыре со стопкой бумаг в руке в гостиную вошел Камиль и уселся на пол перед камином. Люсиль сгребла листы и принялась читать. Спустя какое-то время она подняла глаза.

– Очень хорошо, – робко промолвила она. – Думаю, это лучшее из того, что ты написал.

– Хочешь прочесть, малышка Луиза? – спросил он. – Здесь хорошо говорится о твоем муже.

– Мне бы хотелось проявлять интерес к политике, но муж против.

– Я думаю, – раздраженно заметил Камиль, – он не возражал бы, будь твой интерес более осознанным. Ему не по душе твои глупые и вульгарные предрассудки.

– Камиль, – мягко заметила Лолотта, – она еще дитя. Ты требуешь от нее слишком многого.

В пять пришел Робеспьер.

– Как поживаете, гражданка Дантон? – спросил он у Луизы, словно у взрослой. Затем поцеловал Люсиль в щечку и потрепал Камиля по волосам. Принесли малыша, он поднял его и спросил: – Как дела, крестник?

– Не спрашивайте, – ответил Камиль. – Иначе он разразится речью на четыре-пять часов, как Неккер, и такой же невнятной.

– Не знаю. – Робеспьер прижал крестника к плечу. – По мне, так он совсем не похож на банкира. Он у нас будет гордостью парижской адвокатской коллегии, не правда ли?

– Поэтом, – решил Камиль. – Поселится в деревне и будет чудесно проводить время.

– Может быть, – сказал Робеспьер. – Сомневаюсь, что нудный старый крестный сумеет удержать его на правильном пути.

Он передал ребенка отцу, потом уселся в кресло у камина, выпрямил спину и дальше говорил только о делах.

– Когда гранки будут готовы, скажите Десенну, пусть сразу пришлет мне. Я мог бы прочесть в рукописи, но я ненавижу сражаться с вашим почерком.

– Тогда проверьте гранки, или это затянется надолго. Не лезьте в мою пунктуацию.

– Ах, Камиль д’Эглантин, – сказал Робеспьер, дразнясь. – Кого волнует ваша пунктуация? Только содержание.

– Теперь я понимаю, почему вы никогда не выиграете литературный приз.

– Вы вложили в статью душу, сердце и всю вашу страсть?

– Всю мою страсть, в том числе к пунктуации.

– Когда второй выпуск?

– Надеюсь, они станут выходить каждые пять дней: пятого, десятого декабря, на бывшее Рождество и так до достижения цели.

Робеспьер, немного поколебавшись, сказал:

– Только не забывайте показывать мне. Я не хочу, чтобы вы приписали мне слова, которых я не говорил, или суждения, которых я не разделяю.

– Разве я на такое способен?

– Способны, вы все время так делаете. Видите, ваш малыш на вас смотрит. Он видит вас насквозь. Каким будет название?

– Я думал о «Старом кордельере». Так сказал когда-то Жорж-Жак. Мы, старые кордельеры.

– Мне нравится. Понимаете, – он обернулся к женщинам, – это поставит на место новых кордельеров – людей Эбера. Новые кордельеры никого не представляют, не сражаются за идеалы – просто критикуют других и стремятся их погубить. А старые кордельеры знали, какую революцию отстаивали, и были готовы идти до конца. Тогда это не казалось геройством, но старые кордельеры помнят о прошлом.