– Этого хочет Дантон? Еще больше насилия?

– Макс, как вы думаете, что происходит каждый день на площади Революции?

– Лучше жертвовать аристократами, чем друг другом. Я сохраняю верность революции и тем, кто ее совершил. А вы порочите ее перед лицом всей Европы.

– Думаете, верность революции вас оправдывает? Станете утверждать, что закон и разум торжествуют?

Свет в воде померк, ночной ветер настойчиво тянул их за одежду.

– Ради чего мы совершали революцию? – продолжал Камиль. – Я-то думал, чтобы смело обличать угнетателей. Чтобы освободиться от тирании. Но мы сами создали тиранию. Покажите мне пример худшей тирании в истории. Людей убивали ради власти, корысти и наслаждения кровью, но покажите мне другую диктатуру, которая убивает деловито, наслаждаясь собственной добродетелью и провозглашая абстрактные лозунги над разверстыми могилами. Мы утверждаем, что все это ради революции, но революция давно превратилась в живой труп.

Не глядя на Камиля, Робеспьер потянулся к его руке.

– Все, что вы говорите, правда, – прошептал он, – но я не знаю, что делать. – Повисла пауза. – Идемте домой.

– Вы же говорили, что не можете разговаривать под крышей.

– Говорить больше не о чем. Вы уже все сказали.

Эбер, он же Папаша Дюшен:

Заседание якобинского клуба:

Гражданин Николя (перебивая оратора). Камиль, вы очень близки к гильотине!

Гражданин Демулен. Николя, а вы очень близки к тому, чтобы разбогатеть. Еще год назад вы обедали печеными яблоками, а теперь стали государственным издателем. (Смех.)

Эро де Сешель вернулся из Эльзаса в середине декабря. Миссия завершилась, австрийцы отступили, граница была на замке. Недели через две в ореоле славы в Париж вернется Сен-Жюст.

Эро зашел к Дантону, но того не оказалось дома. Эро оставил ему записку, назначив встречу, но Дантон не пришел. Тогда он отправился к Робеспьеру, но Дюпле не впустили его.

Эро стоял у окна в Тюильри, смотрел на повозки с приговоренными, а иногда шел за ними в толпе. Он слышал о женах, обвинявших мужей перед трибуналом, о мужьях, обвинявших жен. О матерях, вверяющих детей в руки правосудия, и детях, предающих родителей. Он видел женщин, только что родивших, и женщин, кормивших грудью новорожденных младенцев в ожидании повозки. Видел мужчин и женщин, которые оскальзывались в крови друзей, и палачи поднимали их за связанные руки. Видел, как кровоточащие головы показывали толпе для острастки.

– Зачем вы на это смотрите? – спросил его кто-то.

– Учусь умирать, – ответил Эро.

Двадцать девятого фримера республиканская армия взяла Тулон. Героем дня стал молодой артиллерийский офицер по фамилии Буонапарте.

– Если дела пойдут так и дальше, – сказал Фабр, – я даю Буонапарте три месяца до того, как его голова слетит с плеч.

Три дня спустя, второго нивоза, правительственные войска сокрушили остатки повстанческих армий в Вандее. Вооруженные крестьяне были объявлены вне закона и подлежали расстрелу на месте. Осталось только провести беспощадные облавы по лесам, полям и болотам.

В зеленой комнате с серебряными зеркалами члены Комитета общественного спасения пытались уладить свои разногласия. Они выиграли войну и удерживали хрупкий мир на парижских улицах.

– Под руководством комитета, – говорили люди, – революции ничего не угрожает.

Стемнело. Элеонора решила, что в комнате никого нет. Когда Робеспьер обернулся, она вздрогнула. Его лицо белело во тьме.

– Ты не идешь в комитет? – мягко спросила она.

Он вновь уставился в стену.

– Мне зажечь лампу? – спросила она. – Пожалуйста, поговори со мной. Только не молчи.

Она встала за креслом, положила руку ему на плечо и почувствовала, как он напрягся.

– Не трогай меня.

Она убрала руку.

– В чем я провинилась? – Она ждала ответа. – Ты как ребенок. Сидишь тут в холоде и темноте.

Ответа не было. Она быстро вышла из комнаты, оставив дверь открытой, но тут же вернулась, сжимая в руке свечу. Элеонора коснулась ею приготовленных поленьев и щепок. Она сидела перед камином, раздувая слабое пламя, ее темные волосы струились по плечам.

– Мне не нужен свет, – сказал он.

Она наклонилась вперед, подкладывая щепку.

– Тебе ничего не нужно, если я о тебе не позабочусь. Как всегда. Я была на занятиях. Сегодня гражданин Давид похвалил мои работы. Хочешь покажу? Только спущусь за папкой.

Она посмотрела на него исподлобья, положив руки на бедра.

– Отойди от камина, – сказал он. – Ты не служанка.

– Неужели? – холодно спросила она. – А кто я тогда? Принципы не позволили бы тебе говорить со служанкой, как ты говоришь со мной.

– Пять дней назад я предложил Конвенту учредить Комитет правосудия, который проверял бы вердикты Революционного трибунала и изучал дела подозрительных. Я считал это требуемым шагом; видимо, я ошибался. Я только что прочел четвертый выпуск «Старого кордельера». Вот. – Он подтолкнул к ней памфлет. – Прочти.

– Здесь мало света. – Она зажгла свечи и подняла одну, чтобы взглянуть ему в лицо. – У тебя красные глаза. Ты плакал. Вот уж не думала, что ты плачешь, когда тебя критикуют в газетах. Думала, ты выше этого.

– Это не критика. Тут другое. Это требования, которые адресованы лично мне. Я назван по имени. Смотри. – Он показал место на странице. – Элеонора, есть ли кто-нибудь милосерднее меня? Семьдесят пять бриссотинцев под арестом. Я сражался с комитетами и Конвентом за их жизнь. Но Камилю этого недостаточно, о нет, совершенно недостаточно. Он хочет вытолкнуть меня на арену для боя быков. Прочти.

Она взяла памфлет, подвинула кресло к свету. «Робеспьер, ты был моим школьным товарищем, ты помнишь, чему нас учили на уроках истории и философии: что любовь сильнее и прочнее, чем страх». Любовь сильнее и прочнее, чем страх. Она взглянула на него и снова опустила глаза на отпечатанную страницу. «Ты подошел очень близко к этой идее, внеся предложение на заседании от тридцатого фримера. Ты предложил учредить Комитет правосудия. Хотя с каких это пор милосердие считается преступлением перед республикой?»