– Это в те дни вас называли Свечой Арраса, гражданин Робеспьер?

– В те дни! – воскликнул Робеспьер. – Послушать вас, дитя, так речь о правлении Людовика Четырнадцатого! Полагаю, муж рассказывал вам о прошлом?

– Да, сама я ничего не знаю.

Камиль с женой переглянулись: задушить ее сейчас или потом?

– Да, меня так называли, – ответил Робеспьер. – По аналогии с Мирабо – Светочем Прованса. Так они хотели, – добавил он жестко, – подчеркнуть мое ничтожество.

– Да, муж мне объяснил. Тогда почему вы считаете те дни героическими?

– А почему, как вы думаете, героями называют тех, кому удалось встряхнуть старый мир?

– Не знаю, никогда об этом не думала. Наверное, так пишут в книгах.

– Кто-то должен направлять ваше чтение.

– Она замужняя дама, – заметил Камиль. – Ее поздно учить.

– Зря я вам об этом напомнила, – сказала Луиза. – Прошу прощения. Я не хотела никого оскорбить.

Робеспьер с улыбкой покачал головой, но отвернулся от нее – сейчас ему было не до этой девчонки.

– Камиль, запомните мои слова. Будьте осторожны. Нельзя уменьшать власть Революционного трибунала. Если мы это сделаем, а на фронте что-нибудь пойдет не так, сентябрьские события повторятся. Народ примется за самосуд, мы уже видели, как это бывает, и ничего хорошего в этом нет. Правительство должно быть сильным, ему нельзя колебаться – иначе что подумают патриоты на фронте? Сильная армия заслуживает сильного правительства. Мы должны сплотиться. Силой можно опрокинуть трон, но только благоразумие спасет республику.

Камиль кивнул, узнавая костяк будущей речи. Ему стало стыдно, что он смеялся над Максом, говоря, что тот хочет стать Богом. Он не Бог – Бог не так уязвим.

Макс ушел.

– Я чувствую себя яйцом в собачьей пасти. – Камиль посмотрел на Луизу. – Надеюсь, ты достаточно наказана? Иначе сейчас же ступай домой и вели мужу тебя выпороть.

– Господи, – сказала Луиза. – Я думала, все давно в прошлом.

– Такое не забывается.

Дантон пришел несколько минут спустя.

– А вот и старый кордельер собственной персоной, – заметила Люсиль.

– Вот ты где, – сказал он жене. – Я разминулся с нашим другом?

– Сами знаете, – ответил Камиль. – Думаю, вы прятались за дверью, дожидаясь, когда он уйдет.

– Нам лучше взаимодействовать порознь. – Дантон рухнул в кресло, вытянул ноги и пристально всмотрелся в Камиля. – Что-то не так? – резко спросил он.

– О… он вечно призывает меня к осторожности, словно… словно я не должен делать ничего такого, чего бы он не сделал сам, но никогда не говорит, чего именно.

Камиль все еще сидел на полу, Люсиль опустилась на колени рядом с ним; оба подобострастно смотрели на Жорж-Жака, а ребенок вился между ними. Такое ощущение, думала Луиза с ненавистью, будто они все время ждут, что сейчас явится кто-нибудь с альбомом и карандашами, чтобы сделать набросок. Когда вспоминаешь, сколько у нее любовников… Отвратительно, с какой легкостью они ломают комедию.

– Макс не любит, когда его загоняют в угол, – сказал Камиль. – Однако сейчас надо рискнуть, и я готов рискнуть первым. Это сойдет за героический настрой, Луиза?

Она ответила резко:

– Я гляжу, быть героем – ваше призвание?

И все принялись хохотать над Камилем.

Пятое декабря.

– За старых кордельеров. – Фабр поднял бокал. На его впалых щеках играл лихорадочный румянец. – Пусть второй выпуск ждет такой же успех, как и первый.

– Благодарю. – Камиль держался скромно, по крайней мере, склонил голову и опустил глаза, что было внешним проявлением внутренней благодати. – Не думал, что мой памфлет примут так хорошо. Словно люди этого ждали… Я совершенно ошеломлен такой поддержкой.

Депутат Филиппо – один из таинственных депутатов, вечно занятых выполнением тайных миссий, которого до прошлой недели Камиль почти не знал, – наклонился и похлопал его по руке.

– Потому что он прекрасен! Я сам написал памфлет, и, хотя мы смотрим на вещи одинаково, вы меня превзошли. Вы умеете… – тут депутат коснулся элегантного галстука, – вы умеете достучаться до сердец, я же обращаюсь только к разуму. Резня, вот как я это называю.

Резкость давалась депутату с трудом. Раньше он сидел с Болотом, не с Горой, и до последнего времени ему приходилось постоянно себя одергивать.

– О, резня, – сказал Фабр. – Резня не для нашего мальчика. Один бриссотинец с ножичком, спрятанным среди бумаг, – и ему хватило. Боюсь, он не переносит жестокости. Сразу падает в обморок. Впрочем, с большим изяществом.

Жизнелюбие Фабра удивительно. Впрочем, то же самое можно сказать про Камиля. Какая-то часть внутри его словно налита свинцом, но другая рвется в бой, воспламеняя людей, заставляя их забыть о здравом смысле, упиться экстазом. Он чувствует себя молодым и легким. Художник Юбер Робер (увы, знаменитый своими живописными развалинами) ходит за ним по пятам; портретист Боз не сводит с него сосредоточенного взгляда, а временами подходит и бесчувственной рукой художника ерошит ему волосы. В свои худшие моменты Камиль думает: приготовься к бессмертию.

Впрочем, главное, что аресты больше не в моде. Теперь мы говорим, что революция не должна забывать о жалости, ее методы и язык не должны упрощаться и огрубляться; ибо революция уступчива, нежна и изящна. Мирабо говорил: «Свобода – сука, которая любит, когда ее сношают на матрасе из трупов». Камиль знает, что это истина, но он найдет иной, более мягкий способ преподнести ее своим читателям.

Теперь он мог бы стать собой… иными словами, отличаться от Эбера насколько возможно. Никаких уступок языку улиц, никаких пышных тирад. Ему не нужно представляться наследником Марата, хотя он помнит, как дородное тело Симоны обмякло у него на руках, помнит юную модницу, убившую его друга. Забудем Марата и черную тоску, которую он породил. Камиль намерен создать новую атмосферу, атмосферу Ультима Туле, простоты и ясности, где слова прозрачны и гладки. Воздух Парижа подобен запекшейся крови, Камиль (с разрешения и при поддержке Робеспьера) заставит нас вдыхать лед, шелк и вино.

– Кстати, – сказал депутат Филиппо, – вы слышали, что арестовали де Сада?

– Депутат Филиппо, депутат Филиппо, – сказал Робеспьер. – Вернувшись в Париж, он обрушился на методы ведения войны. Командиров в Вандее, – он пролистнул маленькую статью Филиппо, – Эбер держит на коротком поводке, и все они под подозрением. За исключением Вестерманна, друга Дантона. К несчастью, – он потянулся за пером, – депутат Филиппо на этом не останавливается. – Робеспьер наклонил голову, принявшись подчеркивать отдельные фразы. – Он выдвигает обвинения против комитета, ибо на нем лежит ответственность за ведение войны. Он утверждает, что война закончилась бы скорее, если бы кое-кто не набивал карманы.