– Неужели? Выходит, таков план Дантона?

– Вы для кого-то шпионите?

Фукье покачал головой:

– Я сам по себе и действую от имени закона. Все заговоры проходят через мои руки. Комитет обрел нынешнее единство, сплотившись перед угрозой заговора. Не знаю, чего нам ждать, если комитет перестанет верить в заговоры. К тому же некоторые члены комитета, естественно, привязаны к комитету как институции. Разумеется, война – главная причина существования комитета. Говорят, Дантон хочет мира.

– Как и Робеспьер. Он всегда хотел мира.

– Да, но способны ли они трудиться сообща? Робеспьер потребует принести в жертву Лакруа и Фабра. Дантон не согласится работать с Сен-Жюстом. Так и пойдет. Хвалить друг друга – это одно. Посмотрим, что они запоют, когда хвалить станет не за что.

– Какой мрачный прогноз, кузен, – беспечно заметила она.

– Все мои прогнозы мрачные, – сказал Фукье. – Вероятно, это связано с характером моей работы.

– Что бы вы посоветовали моему мужу? Разумеется, если он сочтет нужным следовать вашим советам.

Они улыбнулись – каждый понимал, что на это вряд ли стоит рассчитывать. На мгновение Фукье задумался.

– Я бы посоветовал ему делать то, как скажет Робеспьер, – не меньше и определенно не больше.

Повисла пауза. Люсиль встревожилась, Фукье впервые заставил ее задуматься о возможных последствиях. Неожиданно для себя она спросила:

– Думаете, Робеспьер уцелеет?

– Вы хотите спросить, думаю ли я, что он слишком хорош для земной жизни? – Фукье встал. – Я ничего не предсказываю. Достаточно объявить человека подозрительным. – Он поцеловал ее в щечку – ни дать ни взять добрый дядюшка. – Главное – думайте, как уцелеть, любовь моя. Берите пример с меня.

Дантон (в Национальном конвенте): Мы должны карать изменников, но следует различать ошибку и преступление. Воля народа состоит в том, чтобы террор был порядком наших дней, но его следует направить против настоящих врагов республики и только против них. Человек, чьим единственным прегрешением является недостаток революционного рвения, не должен преследоваться как преступник.

Депутат Фейо. Дантон употребил, полагаю неумышленно, выражения, которые я считаю оскорбительными. Во времена, когда нация должна ожесточить сердца, Дантон просит проявить милосердие.

Монтаньяры. Нет! Он этого не говорил!

Председатель. К порядку!

Дантон. Я ничего не говорил о милосердии. Я не предлагаю проявлять снисходительность к преступникам. Я призываю без устали их преследовать. Я осуждаю заговорщиков!

В Люксембургской тюрьме бывший монах-капуцин Шабо не позволял положению в стране испортить ему настроение. Да, он скучал по своей маленькой жене, но человеку нужно спать, есть и пить. Семнадцатого ноября: хлеб, суп, четыре отбивные котлеты, курица, сливы и виноград. Восемнадцатого ноября: хлеб и суп, вареная говядина и шесть жаворонков. Девятнадцатого ноября: вместо жаворонков он заказал куропатку. Седьмого декабря: снова куропатка; на следующий день: курица, фаршированная трюфелями.

Шабо писал стихи и заказал гражданину Бенару свой миниатюрный портрет.

Еще один дневник завершен: не очередной красный, а маленький, коричневый, неказистый. Перечитывая свои первые пробы пера, Люсиль не знала, куда деваться от стыда. Она рвала и жгла страницы, поэтому книжицы развалились.

То, что Люсиль писала в дневниках, которые про себя называла официальными, разительно отличалось от содержимого коричневых книжиц. Тон официальных дневников становился все более отвлеченным, и лишь изредка она вставляла туда прочувствованные и яркие пассажи, призванные возбудить читателя или ввести его в заблуждение. Частные дневники для мрачных, строгих мыслей: горьких, записанных второпях. Когда книжица заканчивалась, она запечатывала пакет и распечатывала только затем, чтобы подложить следующую, примерно через год.

Холодным хмурым днем, когда туман скрадывал звук шагов, а большие здания расплывались, Люсиль пришла к главному алтарю Сен-Сюльпис, где они с Камилем венчались три года назад. Ее встретила алая надпись: ОБЩЕСТВЕННОЕ ЗДАНИЕ: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО ИЛИ СМЕРТЬ. Пресвятая Дева держала на руках безголового младенца, а ее лицо было изуродовано до неузнаваемости.

Если бы я не встретила Камиля, думала Люсиль, я прожила бы самую заурядную жизнь. Некому было бы поощрять мои фантазии. Некому научить меня думать. В одиннадцать лет передо мной расстилались все возможности стать обычной женщиной. А потом мне исполнилось двенадцать, и в наш дом вошел Камиль. Я с первого взгляда поняла, что его навеки.

Жизнь переписывает себя ради нее; Люсиль в это верит.

Дома Камиль трудился при плохом свете. Он поддерживал силы алкоголем и спал по три часа в сутки.

– Ты испортишь глаза, – машинально заметила Люсиль.

– Уже испортил. – Он отложил перо. – Смотри, это будет газета.

– Так вот что ты задумал.

– Правильнее было бы назвать это серией памфлетов, поскольку я единственный автор. Десенн согласился ее печатать. В первом выпуске – он перед тобой – я рассказываю о британском правительстве. После речи Робеспьера в поддержку Дантона любой, кто критикует его, публично расписывается в получении гиней мистера Питта. – Камиль дописал последнюю фразу. – Это не полемика в чистом виде, но мой памфлет даст отпор клеветникам Дантона и подготовит почву к тому, чтобы призывать к милосердию в судах и освободить часть подозрительных.

– Камиль, и ты на это осмелишься?

– Разумеется, если меня прикроют Дантон и Робеспьер.

Люсиль свела ладони:

– Если они договорятся. – Люсиль не рассказала ему о разговоре с Фукье.

– Договорятся, – ответил он спокойно. – Робеспьер осторожничает, и его требуется подтолкнуть.

– Что он сказал о недоразумении с Барнавом?

– Не было никакого недоразумения. Я хотел с ним проститься. Его осудили несправедливо, и я прямо ему об этом сказал.

Так вот чего не хотел слышать Фукье, подумала Люсиль.

– Не то чтобы ему требовалось отпущение грехов, скорее я нуждался в его прощении за то, что способствовал его казни.

– Что сказал Макс?

– Думаю, он меня понял. К тому же его ли это дело? Я познакомился с Барнавом в Версале, на квартире де Вьефвиля. Мы почти не разговаривали, но он заметил меня, словно знал, что мы еще встретимся. В ту ночь я принял решение присоединиться к Мирабо. – Он закрыл глаза. – Тираж пятьдесят тысяч.

После обеда пришла Луиза. Она чувствовала себя одиноко, хотя не желала в этом признаваться, и не хотела сидеть дома, где пришлось бы общаться с матерью. Анжелика забрала детей на несколько дней. Без нее, и особенно когда дома не было мужа, Луиза снова ощущала себя робкой девчонкой, которая носится вверх и вниз по лестнице. На жалобы, что ей нечем заняться, у Дантона был один ответ: «Пойди и купи себе что-нибудь». Однако для себя ей ничего не хотелось, а менять что-либо в квартире она не решалась. Луиза не доверяла собственному вкусу и думала, что муж предпочел бы оставить все, как было при Габриэль.