– Почему вы так говорите? Думаете, теперь мне захотят отрезать голову?

Молчание, внезапное, мертвое, продолжительное. Все замерли. Впервые за многие годы Клод сумел сфокусировать взгляд:

– Камиль, кто может желать вам зла?

– Многие, – отстраненно промолвил Камиль. – Бийо, потому что я вечно над ним насмехался. Сен-Жюст, потому что стремится стать вождем, а я его не поддерживаю. Якобинцы, которые жаждут моей крови после того, как я защитил Дийона. Десять дней назад они вспомнили процесс над Бриссо. Какое я имел право упасть в обморок, не предупредив клуб? И Барнав – они желают знать, как я посмел явиться в Консьержери и говорить с изменником.

– Робеспьер вас защитит, – сказал Клод.

– Да, он был очень добр ко мне. Сказал им, что я склонен к эмоциональным всплескам. Что он знает меня с десяти лет и я всегда был таким. Сходя с трибуны, кивнул мне и улыбнулся. Но его взгляд прожег меня насквозь, словно клеймо пробирщика.

– Но это еще не все, – сказала Люсиль. – Он тепло тебя поблагодарил.

– Разумеется. Клуб был тронут и смущен. Робеспьер позволил им заглянуть в свою частную жизнь – трогательное свидетельство его человеческой природы.

– О чем это вы? – спросил Клод.

– О, я вернулся к убеждению, – ответил Камиль, – что он и есть Иисус Христос. Даже позволил плотнику себя усыновить. Интересно, что он сделает на следующем заседании, когда потребуют моего исключения?

– Ничего с вами не случится, пока Робеспьер у власти, – сказал Клод. – Это невозможно. Перестаньте, ничего не будет.

– Хотите сказать, что он меня опекает. Но постоянная опека может наскучить.

– Я не дам вас в обиду. – Дантон поставил бокал на стол и подался вперед. Он выглядел совершенно трезвым, хотя совсем не казался таковым всего несколько минут назад. – Вы знаете о моих намерениях. Теперь, когда ваши памфлеты сделали свое дело, вы должны всеми силами поддерживать Робеспьера в хорошем настроении и лишний раз не раскрывать рта. Незачем рисковать. Через два месяца вся умеренная оппозиция соберется вокруг меня. Нам нужно только пережить это время.

– Что будет непросто, – заметил Камиль.

– Вы сомневаетесь, что я сумею защитить моих сторонников?

– Я устал от опеки! – вспылил Камиль. – Устал угождать вам, умиротворять Робеспьера, устал бегать между вами, пытаясь все уладить, ублажать ваше всепоглощающее самомнение и чудовищное самодовольство. С меня хватит.

– В таком случае, – сказал Дантон, – ваша полезность для будущего под большим вопросом.

На следующий день комитет правосудия, который намеревался учредить Робеспьер, пал жертвой революционной бдительности Бийо-Варенна. В присутствии Робеспьера тот заявил якобинцам, что с самого начала идея была дурацкой.

Ту ночь Робеспьер провел без сна. И дело было не в проигрыше, а в пережитом унижении. Он не мог вспомнить, когда в последний раз его ясно выраженное желание отклоняли. А впрочем, мог, но как смутный намек из прошлой жизни. Свеча Арраса освещала иной мир.

Он сидел в одиночестве у окна верхнего этажа, разглядывая черные балки крыши и звезды между ними. Он помолился бы, но вряд ли слова, которые он способен сформулировать, тронут или хотя бы достигнут ушей слепого в своей целеустремленности божества, которое управляло его жизнью. Трижды он вставал убедиться, что дверь закрыта, засов задвинут, а ключ торчит в замке. Тьма смещалась, бледнела, по улицам бродили тени. В царствование императора Тиберия… Призраки душ молили: впустите нас, их лица были из глины; за ними тянулся запах тлена и длинные, крадущиеся тени зверей с цирковой арены.

На следующий день Камиль отправился к Дюпле. Осведомился о здоровье Элеоноры, ее уроках живописи.

– Люсиль сказала, что хочет заглянуть к вам, но не знает, когда вам будет удобно из-за ваших занятий. Почему бы вам самой ее не навестить?

– Навещу, – ответила она неуверенно. – Как поживает малыш?

– О, он чудесный. Он удивительный.

– Он похож на вас, Камиль. Такой же взгляд.

– О, как приятно это слышать, Корнелия. За восемнадцать месяцев вы первая, кто это заметил. Могу я подняться?

– Его нет дома.

– О, Корнелия, вы же знаете, что он дома.

– Он занят.

– Вам велено никого не впускать или запрет касается только меня?

– Послушайте, ему нужно время, чтобы все обдумать. Прошлую ночь он провел без сна. Я беспокоюсь о нем.

– Он на меня очень сердится?

– Нет, не сердится. Я бы сказала, он потрясен. Потрясен тем, что вы решили, будто бы он ответствен за насилие. Тем, что вы обвинили его публично.

– Я говорил ему, что сохраняю за собой право заявить, что страна превращается в тиранию. Наша совесть – достояние народа, как иначе я должен был к нему обратиться?

– Его беспокоит, что вы подставили себя под удар.

– Идите и скажите ему, что я здесь.

– Он не захочет вас видеть.

– Ступайте и скажите ему, Элеонора.

Она сдалась:

– Хорошо.

Элеонора оставила его со щемящей болью в горле. На середине пролета она задумчиво остановилась, но все-таки поднялась и постучала в его дверь.

– Пришел Камиль.

Шорох, скрип стула: ответа не было.

– Ты там? Камиль ждет внизу. Он настаивает.

Макс открыл. Она знала, что он стоит за дверью. Как нелепо, подумала она. Макс обливался потом.

– Не позволяй ему подняться. Я говорил тебе. Я же тебе говорил. Почему ты меня не слушаешься? – Он пытался не повышать голоса.

Она пожала плечами:

– Хорошо.

Робеспьер положил руку на дверную ручку, поглаживая гладкую поверхность. Он прикрывал и снова открывал дверь дюймов на шесть.

– Я скажу ему. – Она посмотрела вниз, словно размышляла, способен ли Камиль взбежать по лестнице и оттолкнуть ее от двери. – Только устроит ли его мой ответ?

– Господи, – сказал он, – а о чем он думал? Чего ожидал?

– Что до меня, то я не вижу смысла держать его на расстоянии. Вы оба понимаете, что он поставил тебя в сложное положение. Ты намерен его защищать; полагаю, он это знает. Это не вопрос того, договоритесь ли вы. Рано или поздно договоритесь. Ты рискнешь репутацией, чтобы его выгородить. Все твои принципы вылетают в окно, стоит тебе оказаться с Камилем лицом к лицу.

– Неправда, Элеонора, – мягко сказал он. – Это неправда, а тобой движет извращенная ревность. Это неправда, и его нужно заставить это признать. Заставить задуматься. Скажи, – в его голосе прорвалось волнение, – как он выглядит?

Слезы выступили у нее на глазах.