красота крепчайшими узами связана с «пониманием» смысла идеи-Истины на допонятийном уровне, которое («понимание»), хотя и обходится без понимания смысла художественного произведения на сознательном уровне, но все же сопровождается возникновением интеллектуального чувства удовольствия (конечно, только в том случае, если мы способны воспринять идею произведения искусства).

Так вот, все это мы теперь более или менее понимаем, но понимаем ли мы суть самого механизма возникновения Новизны в виде Истины, а также последующего понимания ее смысла, будь она (Истина) выражена в виде научного произведения или произведения эстетического; понимаем ли мы, почему одни способны к восприятию произведений искусства, а другие – нет; есть ли у нас какая-либо ясность в вопросе возникновения взаимосвязи между пониманием смысла идеи-Истины и последующим возникновением чувства удовольствия-удивления и т. д. и т. п. И таких вопросов великое множество.

Так что мы видим: «крушение» метафизики заранее было предопределено той бездной, которая разделяет наше творческое иррациональное мышление – оно и есть сама бездна – от рационального мышления, которое стоит на краю этой пропасти и пытается как заглянуть в нее, так и понять, что там творится. Метафизическое мышление и есть заглядывание в глубины нашего бессознательного. Но в том-то все и дело, что, чем ближе мы подходим к краю бездны и чем пристальнее вглядываемся в ее глубины, тем туманнее та картина, которая перед нами предстает. (Чем не демонстрация аналога принципа неопределенности В. Гейзенберга?).

Р. S. 1. Здесь, в очередной раз, наряду с вопросом, почему алетейя превратилась в достоверность, перед нами встает так же не дающий нам покоя вопрос: почему же все-таки ни Античность, ни последующие времена так и не усмотрели ни интеллектуальной новизны, ни конкретного ее воплощения в виде новой идеи как мысленной структуры, состоящей из определенного числа между собой взаимосвязанных сущих? А ведь от правильного понимания структурного состава идеи и функциональной роли составляющих ее единиц зависит верное понимание и Истины, и Бытия, и сущего. И если бы у греков было это понимание и было бы вполне осознанное представление о том способе, каким нам является идея, то им не составило бы особого труда разобраться, в чем именно заключается «бытие» сущего и почему мы с такой легкостью воспринимаем сущее, но при этом не «видим» самого Бытия. Но для нас несомненным является то обстоятельство, что трудность восприятия и понимания структуры идеи кроется в тех взаимосвязях, которые соединили комплекс сущих в единый узел, тот узел, который достаточно трудно не столько распутать, сколько усмотреть, потому что сами взаимосвязи имеют малоприметный, и можно даже сказать, «паутинообразный» характер. И это мы уже увидели на приведенных нами многочисленных примерах идей самого разного характера.

Именно в этой малоприметности взаимосвязей, соединяющих, казалось бы, несоединимые объекты, заключена основная трудность восприятия и понимания того, что же на самом деле представляет собой сама идея. И эту трудность философия пронесла с момента своего зарождения вплоть до Новейших времен, когда в большом изобилии стали возникать научные и технические идеи, в которых уже в наиболее отчетливом виде проявлены и сами сущие, причастные к идее, и взаимосвязи, соединяющие их, и те сущие, которые способны исполнять какую-либо функцию. (О роли взаимосвязей у нас уже шла речь в разделе 6.9. «Взаимосвязи как «серые кардиналы» идей»).

Р. S. 2. Странная, конечно, ситуация: мы формируем и высказываем свое суждение о сущем в соответствии с тем, каким оно должно быть в нашем представлении (ведь мы же высказываем «истину»!). Иначе, наше суждение противоречило бы и нашему представлению и сущности самого сущего, поскольку наше представление расходилось бы с сущностью сущего. Не отсюда ли причина бесплодности понятия истины как достоверности, которую мы сами же должны – в этом-то и весь парадокс! – удостоверять, не имея «права» усомниться в достоверности своего суждения. Это понятие, несмотря на то, что оно продержалось до настоящего времени, нисколько не способствовало развитию метафизики: наоборот, оно препятствовало этому, поскольку само по себе было неопределенным, противоречивым, а потому и бессодержательным. Из этого понятия нельзя определить

– ни того, какие сущностные свойства искомого сущего являются главенствующими (существенными, то есть определяющими сущность сущего) и почему;

– ни того, для чего же все-таки необходимо сущее того или иного вида;

– ни того, какое отношение оно имеет как к «бытию» сущего, так и к Бытию самому по себе («чистому» бытию);

– ни того, в каких взаимосвязях истина подобного сомнительного рода находится и с Бытием, и с сущим, и с природой (фюсис), и с красотой, и с идеей.

А все потому, что из этого понятия была выхолощена сама суть Истины-алетейи, а именно: создание новой функции через возникновение новой мысленной структуры. То есть, основным недостатком понятия истины как достоверности было то, что оно ни в коей мере не обладало эвристической силой, опираясь на которую можно было бы понять как его взаимосвязь с другими философскими понятиями, так и саму сущность (функцию) этого понятия во всем строении наших представлений о Бытии и сущем.

Кстати сказать, если бы в упрек нам по поводу бесплодности понятии истины как достоверности поставили пример Декарта с его понятием достоверности знания, то на это можно было бы возразить: достоверность знания у Декарта опирается не на наше «голое» и ничем не обоснованное суждение о сущем, а на основательную уверенность, исходящую из интуитивного усмотрения смысла идеи, а вместе с ним (смыслом) и уверенность в той сущности, которая является в иррациональном акте видения этой сущности. Вспомним определение Декартом сущности интуиции в Разделе 7.5. «Ситуация в метафизике:…» (п. 2.). По сути дела, Декарт первым после досократиков сделал попытку вернуться к древнегреческому понятию алетейи. Но в силу нависшего на плечах философии тысячелетнего груза в виде понятия истины как соответствия, он так и не был понят должным образом, а потому само понятие интуиции и идеи так и осталось без внимания даже в Новейшие времена.

Р. S. 3. Кстати сказать, Хайдеггеровский вопрос разделения Бытия и сущего возник только потому, что не был поставлен вопрос об алетейе: как и в каком виде она возникает. Иначе говоря, если алетейя – это новая мысленная конструкция, то первое что бы нас интересовало, так это вопрос ее происхождения. А зная ответ на него, нам бы и в голову не пришло задавать вопрос дифференциации этих понятий. Потому что, зная, как и в каком виде возникает сущее, не представляло бы особого труда определиться и с Бытием; то есть условиться, какой процесс назвать этим термином: то ли это существование возникшей новизны во всей