Новости, которые доктор Пиерс принес в деревню, только подтвердили страхи крестьян, и когда мы подъехали к церкви в летних платьях из шелка и атласа, их лица показались мне столь же насупленными, как обычно. Селия и я шли впереди, направляясь к нашей фамильной скамье, и шлейфы наших платьев шуршали по полу центрального нефа. Следом за нами шли Гарри и Джон, а также две няни с детьми. Джулия шла сама, только очень медленно и все время самым непредсказуемым образом сворачивая куда-то в сторону, а Ричарда несла на руках миссис Остин.

Итак, я шла по церкви, шурша серым шелковым платьем, и на голове у меня была новая атласная шляпа с широким шелковым бантом под подбородком, но я все время испытывала какое-то легкое беспокойство – так шумит ветерок в верхушках сосен даже в безветренный летний день. Я скосила глаза в одну сторону, потом в другую, и от того, что я увидела, у меня перехватило дыхание. Я прямо-таки похолодела от ужаса.

Вдоль всего прохода были выставлены мозолистые руки крестьян. Едва услышав стук моих каблучков по каменному полу церкви, все они тут же скрестили пальцы, защищая себя от нечистой силы – указательный палец сверху большого. Это считалось самой надежной защитой от ведьмы – тайный знак креста, который можно было исполнить хоть одной рукой, хоть обеими. Я шла изящной, легкой походкой, высоко подняв голову, мимо этих бесчисленных рук, пальцы которых были сложены в языческом жесте. Но больше я не смотрела ни направо, ни налево, чувствуя, что их ненависть и страх тянутся следом за мной, точно шлейф бального платья.

Как только я оказалась в нашей фамильной ложе и за нами закрылась спасительная дверь, я сразу же села так, чтобы снизу был виден только серый верх моей шелковой шляпы. Я скорчилась, уронив голову на руки, словно молилась, но на самом деле никому я не молилась – просто пыталась охладить пылающий лоб, прижимая к нему ледяные пальцы; пыталась изгнать из своей души воспоминания об этих честных мозолистых руках, об этом тайном знаке креста, которым крестьяне хотели от меня защититься, отогнать от себя то зло, которое, как им казалось, я несу в себе.

Доктор Пиерс прочел хорошую проповедь. Я слушала с каменным лицом. Для проповеди он выбрал весьма двусмысленное библейское наставление о необходимости подчиниться воле Кесаря и сделал из этого убедительный вывод о том, что следует всегда оставаться в согласии с правящими властями – как бы эти власти ни поступали с собственным народом. Сомневаюсь, что хоть кто-то из прихожан его слушал. В церкви стоял непрекращающийся шум, потому что очень многие кашляли, и этот сухой кашель, безусловно, означал чахотку. Кашляли и дети – задыхаясь, давясь мокротой, точно все они были больны плевритом. У задней стены непрерывно плакал какой-то голодный младенец – тоненьким унылым плачем. Даже в своей собственной церкви, уютной, украшенной богатыми панелями, с мягкими подушками на сиденьях, нам не было покоя. Даже когда викарий сказал, неуверенно глядя на Гарри и на меня, что, согласно слову Господа, мы всегда можем поступать так, как нам нравится, мне легче не стало.

После заключительного псалма я снова прошла по центральному нефу к выходу и на каждом шагу ощущала равнодушно-презрительные взгляды крестьян, но все же заметила, что на Селию, шедшую на полшага впереди, кое-кто поглядывает с искренней теплотой. Мы давно уже не задерживались на церковном дворе, чтобы поздороваться с арендаторами. Эта традиция себя исчерпала. Но когда мы уже шли к карете, я краем глаза заметила коренастую фигуру нашего мельника, Билла Грина, который выбежал из дверей церкви и бросился нам наперерез.

– Мисс Беатрис! – крикнул он и тут же прибавил: – Добрый день, сквайр, леди Лейси, доктор Мак-Эндрю, – словно вспомнив о хороших манерах и о том, что сперва нужно поздороваться. Я уже садилась в карету, когда передо мной вновь возникло его встревоженное лицо. – Мисс Беатрис, мне необходимо поговорить с вами. Могу я сегодня прийти в усадьбу?

– В воскресенье? – удивилась я, неодобрительно приподняв бровь.

– Я заходил много раз в будние дни, но вы были слишком заняты и никого из деревенских не принимали, – сказал толстый мельник, чуть задыхаясь. – Но мне очень нужно сказать вам кое-что важное, мисс Беатрис.

Из дверей церкви начали выходить прихожане; все они с любопытством поглядывали на мельника, чье обычно веселое лицо выглядело сейчас так, словно его вот-вот хватит удар. Одной рукой держась за дверцу кареты, он умолял меня уделить ему хотя бы несколько минут.

– Ну, хорошо, – согласилась я, подталкиваемая своей новой неприязнью к деревенским беднякам, которые, собравшись толпой у дверей церкви, пялились на меня. – Приходите в усадьбу сегодня к трем часам.

– Благодарю вас, – сказал мельник и с легким поклоном отступил назад. И я вдруг заметила, что его пухлые щеки как-то странно обвисли, а яркий румянец сменился желтоватой, нездоровой бледностью.

Мне совершенно не требовалось, чтобы еще и он пришел и сообщил мне о каком-нибудь очередном несчастье. Я предвидела этот визит давным-давно, еще с тех пор, как мы с Гарри решили не продавать свое зерно на местном рынке.

– Это меня погубит, мисс Беатрис, – в отчаянии заявил мельник Грин, явившись в назначенный час. – Если у жителей деревни не будет зерна, им нечего будет принести на мельницу. Если ваши арендаторы тоже продадут всю свою пшеницу на корню, им моя мельница тоже будет не нужна. А если вы весь урожай отправите за пределы нашего графства, то мне попросту негде будет купить зерно, чтобы смолоть его и поставить муку тем булочникам, которые ее всегда у меня покупают.

Я кивнула. Я сидела за письменным столом, поглядывая в окно, распахнутое прямо в цветущий розовый сад. Двое моих детей играли на лужайке, следом за ними ходили Джон и Селия, наблюдая за тем, как няня Ричарда пытается прогуляться с ним по тропе, ведущей в лес. Кремовый зонтик Селии был точно эхо чайных роз, маргариток и редких белых маков. Я усадила мельника Грина за круглый стол для приема ренты и приказала принести ему стакан некрепкого пива, но пиво так и осталось стоять возле него нетронутым. Он вертелся на стуле в разные стороны, точно блохастый пес. Он был гордый человек и хороший хозяин, да и дела у него до сих пор шли в гору, но сейчас он был охвачен паникой, видя, как рушатся все его планы, как с трудом завоеванное благополучие уплывает от него, точно вода под колесом мельницы.

– Мисс Беатрис, если вы не хотите, чтобы мельница, построенная еще вашим дедушкой, простаивала, если вам не все равно, есть ли еда у бедняков в вашей деревне, если вы хотите, чтобы здесь вообще продолжалась жизнь, вы непременно должны оставить хоть немного зерна для продажи на местном рынке! – выпалил он в полном отчаянии. – Мисс Беатрис, у нас в семье кроме меня и жены трое парней, и все трое теперь трудятся в работном доме за гроши. Денег они в дом приносят совсем мало, зато стыда на них обрушивается – не оберешься. Если мы потеряем мельницу, нам только работный дом и останется, ведь мы тогда останемся и без крова, и без гроша в кармане.

Я снова кивнула, по-прежнему глядя в сад. Джон и Селия дошли уже до калитки, ведущей в лес, и терпеливо повернули обратно: детям гораздо лучше было бегать по мягкой траве выгона на своих еще неустойчивых ножках. Я видела, как Селия кивнула и верхушка ее шляпы закачалась, словно соглашаясь с ней, а Джон рассмеялся, откинув голову и глядя на нее. Слышать их я, разумеется, не могла, хотя окно было открыто. Но меня по-прежнему окружала та стеклянная стена, которая давала мне возможность с полным равнодушием смотреть, как мой сын учится ходить, держась за руку другой женщины. Эта стена также позволяла мне говорить хорошему человеку, старому другу нашей семьи, что ему действительно придется отправиться в работный дом и умереть в нищете и печали, потому что мои намерения столь же незыблемы и крепки, как мельничные жернова. Эта стена позволяла мне напрямик заявить мельнику Грину, что и он, и все прочие бьющиеся в нищете и отчаянии деревенские бедняки будут сокрушены, стерты в пыль ради того, чтобы один маленький мальчик, который сегодня только учится ходить, смог ездить по этой земле как хозяин, сидя высоко в седле.