– Значит, вы больше не хотите к нам по-доброму относиться, мисс Беатрис? – в отчаянии сказал он. – А ведь когда-то вы придерживались старых традиций! Но теперь стали хуже этого сборщика заказов из работного дома!

И он, приподняв клапаны карманов, вытащил оттуда дюжины две пшеничных колосков.

– Бросьте колосья на землю, – велела я. Он молча сделал так, как я сказала, и глаз на меня больше не поднял, и я догадалась: он не смотрит на меня, потому что не хочет, чтобы я увидела у него, молодого, почти взрослого мужчины, на глазах слезы.

– А теперь пусть то же самое сделают все остальные, – ровным тоном приказала я.

И они один за другим стали выходить вперед, двигаясь, как марионетки, и бросать на землю колосья пшеницы, пока передо мной на фоне этого огромного богатого поля не собралась небольшая, почти ничтожная кучка. Жалкая покража – ее хватило бы разве что на два каравая хлеба. Они надеялись использовать это зерно, чтобы сделать свой суп хоть чуточку гуще и благодаря этому немного растянуть оставшиеся у них запасы бекона. А может, хотели сварить жидкую кашку детям или покормить грудного младенца, который все плачет и плачет, поскольку у его матери нет молока. В целом, конечно, это почти ничего не могло дать деревне, а потеря для поместья составляла едва ли несколько пенсов.

– Это воровство! – твердо сказала я.

– Нет, это право жнецов! – крикнул кто-то из зад-них рядов.

– Я слышу вас, Гарри Саггет, – сказала я, не поднимая глаз и не повышая голоса, и по толпе пробежал ропот страха, потому что я мгновенно узнала того, кто попытался бросить мне вызов. – И все-таки это воровство, – повторила я. – Вы все слышали, что говорил доктор Пиерс насчет воровства: воры сразу же попадают в ад. А также вы прекрасно знаете, что, согласно закону, за воровство полагается виселица. Теперь послушайте, что скажу вам я: любой, кого я поймаю хотя бы с одним зернышком пшеницы в кармане, будет сразу передан мировому судье, а его или ее семья в ту же ночь останется без крова над головой.

Толпа вздохнула, почти простонала, но этот протяжный звук сразу же смолк.

– И никакого сбора колосков после жатвы не будет, пока команда из чичестерского работного дома не пройдет по полям и не соберет для меня все, что вы там нарочно оставите, – твердо заявила я. – Только когда поле будет убрано так, как я того хочу, вы сможете выйти и посмотреть, не осталось ли там чего.

И снова над толпой прошелестел испуганный вздох. Но что они могли мне сказать? В заднем ряду я заметила молодую женщину. Это была Салли Роуз, уже ставшая матерью, но не имевшая мужа, который мог бы зарабатывать и кормить ее и ребенка. Задрав свой жесткий передник, она закрыла им лицо и тихо плакала.

– А теперь приступайте к работе, – почти ласково сказала я. – И если не будете воровать и обманывать, вам не придется сетовать на мою несправедливость.

Услышав в моем голосе более мягкие нотки, они стали поднимать на меня глаза. Но души их были полны подозрений и тревоги, и я по-прежнему замечала, что пальцы обступивших меня людей скрещены все в том же старинном жесте, отгоняющем злые силы.

Я весь день пробыла в поле, но жнецы так и не успели до конца его обработать. Это был какой-то невероятный урожай, просто чудо какое-то, а не урожай! Впервые тронутая плугом общинная земля растила пшеницу так, словно все эти невинные, наполненные цветением вереска годы только и мечтала всколыхнуться бледно-желтыми волнами хлебов. Пшеницу, по-моему, больше никто не крал, а зрение у меня было достаточно острым, и с коня я видела почти все поле целиком. Но думать мне ни о чем не хотелось, мысли текли вяло, и на душе было холодно.

На закате, когда небо приобрело перламутровый оттенок из-за легких пушистых облачков бледно-розового и серовато-жемчужного цвета, я велела прекратить работу и подождала, пока все вытрут серпы и аккуратно сложат их на повозку. Затем мужчины надели куртки, а женщины набросили шали и устало побрели домой. Я смотрела, как они гуськом тащатся к деревне и молчат, словно слишком устали и слишком опечалены, чтобы переговариваться. Двое молодоженов, правда, шли обнявшись, но то, как он поддерживал ее, а она прильнула к его плечу, было больше похоже на сострадание, чем на любовь. Более взрослые супруги шли рядом, но на расстоянии друг от друга, как ходят обычно после долгих лет, прожитых в бесконечной нищете, после целой жизни сплошных сожалений. Я проверила, чтобы работники хорошенько закрепили за собой ограду, но не уехала, а стала смотреть, как они спускаются по тропе к деревне. Я придерживала коня, пока они окончательно не скрылись из виду, и лишь когда я осталась совсем одна среди темнеющих деревьев, я развернула Тобермори, вброд переехала Фенни и легким галопом промчалась по подъездной аллее к дому.

Душа моя была спокойна. За день было сделано много, да и урожай оказался гораздо лучше самых смелых моих ожиданий. Если удача и дальше будет мне сопутствовать, если я снова смогу стать богиней урожая и обеспечить хорошую погоду на все время жатвы – пусть хотя бы еще раз в жизни, только в этом году, – то вся затеянная нами рискованная игра будет стоить свеч.

Если я смогу расплатиться с самыми срочными долгами и сделать взносы в погашение других долгов, я также восстановлю репутацию Широкого Дола среди банкиров и финансистов. Как только они убедятся, что я способна возвращать долги, они перестанут плести против меня заговоры. Распределение между ними определенного количества денежных средств, да и сам этот поистине золотой урожай сослужат мне добрую службу и обеспечат некоторую безопасность. Эти денежные люди, подобно лисицам, убивают только слабую жертву. Они окружили Широкий Дол, полагая, что мы потерпим неудачу. Однако при первых же признаках успеха они снова будут готовы предложить мне щедрые кредиты.

Баланс между полным разорением и полной победой покоился теперь на том, успею ли я убрать зерно в амбары с помощью таких работников, недокормленных, недовольных, настроенных почти на мятеж, прежде чем погода испортится. Ведь тогда может погибнуть та пшеница, что еще будет оставаться в поле. Если я успею, то получу щедрый бонус от мистера Гилби, и Широкому Долу еще по крайней мере год ничто угрожать не будет. Ветер и небо, похоже, пока обещали назавтра ясную погоду. В общем, шансы на победу были велики.

Хотя на сердце у меня было по-прежнему тяжело; сердце мое в те дни словно превратилось в кусок тяжелого стекла, и я уже отчаялась когда-либо снова почувствовать, как оно подпрыгивает от радости; отчаялась даже просто снова ощутить себя живой. Но душа моя, по крайней мере, была спокойна. И мужество мне, как всегда, не изменяло.

Я чуть тронула поводья, и Тобермори еще ускорил свой бег; темные кусты и деревья пролетали мимо нас, как призраки, и, наконец, среди древесных стволов мелькнули огни нашего дома.

– Боже мой, как ты поздно! – сказала Селия, встречая меня, с топотом влетевшую на конюшенный двор. – Ты, наверно, забыла, что мы сегодня собирались обедать у моей мамы?

– Извини, Селия, – сказала я, соскальзывая с седла и бросая поводья конюху. – Я действительно совершенно об этом забыла.