— Не купил, у меня нет денег…

Чу Ваньнин на миг пораженно замер:

— Сделал сам?

Мо Жань склонил голову, так что пушистые облака ресниц скрыли его смущенный взгляд, и тихо пробормотал:

— Угу.

Не дождавшись ответа Чу Ваньнина, он опять торопливо затараторил:

— Ладно, забудьте об этом, он правда некрасивый, очень уродливый! — даже повторив это несколько раз, он все еще чувствовал, что этого недостаточно. Набравшись смелости, он снова взглянул на Чу Ваньнина и с нажимом в голосе повторил. — Ужасно безобразный.

Чу Ваньнин до сих пор помнил какие чувства он испытал тогда... На самом деле это были изумление и восторг.

До того дня он никогда не получал в подарок что-то сделанное руками самого дарителя.

Но он был слишком смущен, чтобы как-то показать это или хотя бы просто неловко улыбнуться в ответ. Так что ему оставалось только еще сильнее напрячь лицо, натянув на него самое серьезное выражение. Тогда больше всего он боялся, что этот только переступивший порог ордена юный ученик заметит ту сладкую свежесть, что разлилась в этот момент в самом потаенном уголке его сердца.

Слегка откашлявшись, он спокойно и рассудительно сказал ему:

— В таком случае, раз это все равно уже сделано, как бы оно ни было некрасиво, ты должен дать мне на него взглянуть, верно?

В итоге Мо Жань все же вытащил из-за спины этот многострадальный платок и даже хотел почтительно передать его двумя руками, но в этот момент понял, что уже столько раз его скомкал, что тот теперь весь мятый, поэтому он суетливо попытался его разгладить.

Когда от смущения и стыда его лицо запылало, словно в лихорадке, красивая рука с тонкими длинными пальцами, наконец, забрала у него этот создавший ему столько трудностей скомканный платок.

И в тот же миг царившая в его сердце смута свернула знамена и отступила прочь[275.2].

В исступлении у Мо Жаня невольно вырвалось:

— Ах… Учитель, но это действительно уродливо…

В то время Мо Жань еще не вызывал в Чу Ваньнине никаких ответных чувств, поэтому все, что сохранилось в его памяти после того случая, это сияющие черные глаза, прекрасные, словно цветы, омытые благодатным дождем.

Иногда чувства рождаются стремительно, подобно удару грома или вспышке молнии, а иногда они приходят медленно, подобно каплям воды, что точит камень.

То, что случилось с Чу Ваньнином, было скорее вторым случаем. Он был до глубины души тронут теплыми чувствами этого юноши и, хотя тогда еще не осознавал этого, но в итоге одного взгляда и одной улыбки оказалось достаточно, чтобы пробить его защиту.

Когда, отойдя от первого шока, он пришел в себя, эта нежность и мягкость уже стали той трясиной, в которой он мгновенно увяз по уши, и с этого момента ему было уже слишком тяжело из нее выбраться.

— Это носовой платок?

— Гм… ага.

Белый квадратный кусок небесного шелка[275.3] с края был украшен вышитым цветком яблони. Каждый стежок был выполнен старательно и аккуратно, и хотя эти стежки выглядели немного неровными, но были достаточно прочными и даже немного милыми в этой своей неумелой неуклюжести.

Похожее на спрятанную от людских глаз горную долину сердце Чу Ваньнина внезапно дрогнуло, посреди закрытого от мира ущелья забил весенний родник, в водах которого теперь купались опавшие лепестки цветов. Он долго смотрел на этот шелковый платок, не зная, что сказать.

Он ведь и правда первый раз в жизни получил такой подарок.

Когда юный даритель заметил, что он молчит, то сразу решил, что ему не понравился его подарок и, запинаясь, принялся оправдываться:

— Я… я вышивал по схеме из книги. На самом деле, эм… на самом деле, такие платки продаются в городе, стоят не так уж дорого, да и вышивка тоже… тоже намного красивее моей.

В итоге, он так разнервничался, что хотел забрать обратно платок, но Чу Ваньнин на шаг опередил его и, невозмутимо сложив платок, сунул его за пазуху.

— Возмутительно. Разве можно сначала преподнести дар своему наставнику, а потом пытаться вернуть его обратно?

Мятый платок, все еще хранивший тепло тела Мо Жаня, был и правда очень уродлив. В Учане за восемь медяков можно было купить десяток таких платков, искусно вышитых в едином стиле, однако Чу Ваньнину именно этот платок казался невероятно ценным, и он не хотел его возвращать.

Это стало первым подарком, который Мо Жань приподнес Чу Ваньнину в этой жизни. После цветочного проклятия этот кусочек воспоминаний и этот шелковый платок были навсегда забыты Мо Вэйюем, а такой стеснительный и косноязычный человек, как Чу Ваньнин, тоже никогда не стал бы напоминать ему об этом.

Заметив, что Мо Жань все сильнее интересуется Ши Мэем, самоотверженно нарезает вокруг него круги и осыпает его подарками, Чу Ваньнин становился все более закрытым и молчаливым. Меньше всего он желал, чтобы Мо Жань вспомнил о своем подарке и вновь обратил внимание на этот платок.

Конечно, со стороны Мо Жаня это была просто мимоходом брошенная милостыня, но теперь это его вещь, и он ей очень дорожил[275.4].

Он вспоминал…

Слияние двух душ принесло с собой множество моментов из событий прошлого, и теперь Чу Ваньнин медленно вспоминал их одно за другим.

С постели он поднялся более разгневанным, более нетерпеливым, более убитым горем и более страдающим душой, чем когда-либо прежде…

От нахлынувших эмоций у него тряслись руки. Наконец-то, он знал всю правду, и теперь видел всю картину и подоплеку событий от начала и до конца.

В действительности дело было не только в том, что в детстве Мо Жаня несправедливо обидели.

И не только в том, что он был обольщен магией[275.5] Ши Мэя.

Это было намного глубже.

Все его самые важные воспоминания были подавлены темным заклинанием Ши Мэя, так что на протяжении двадцати лет, две жизни, никто не знал каким все было изначально.

По сей день.

Правда, истина…

Это и было неоспоримой и истинной правдой в последней инстанции!

На горе Цзяо не осталось никого, кто мог бы остановить его. Не в силах думать ни о чем другом, словно полоумный, он помчался к подножью горы и, добравшись до ближайшей деревни, принялся расспрашивать людей о местонахождении Мо Жаня.

— Образцовый наставник Мо? — ничего не зная о статусе Чу Ваньнина, довольно грубо ответил какой-то деревенский житель. — Что за ересь? Какой же он