естественно, побывал там, где требовалось мое присутствие, но, конечно, всюду быть не мог. Вернувшись с батарей, я нашел штаб дивизии на левом фланге Гвардейской кавалерии, где лейб-драгуны подверглись пулеметному обстрелу слева (?) и перешли с галопа на шаг. Я услышал полный оптимизма окрик начальника дивизии: «Это дгозды», хотя на пушечный выстрел от нас не было ни одного пехотного солдата. Однако лейб-драгуны продолжали свой шаг и постоянно оглядывались. Видно было, что они хотели знать, имеются ли сзади хотя бы признаки каких-либо резервов.

Генерал Барбович закричал: «Впегед, молодцы. Впегед, лейб-дгагуны: у меня много гезегва». И он поднял в галоп лейб-драгун в общую конную атаку со штабом дивизии. Я скакал почти рядом с генералом Барбовичем, который приказал мне найти в уже наступившей темноте одесского улана, полковника Попова296, найти во что бы то ни стало, и передать ему приказ начдива прибыть без промедления на боевой участок Гвардейской кавалерии с 1-м кавалерийским полком. Куда мне направляться? Конечно, вправо… Не видать ничего. Вправо назад еле видна не то свалка, не то каша… Туда… к счастью, вижу штаб-ротмистра, ингерманландского гусара… жестом руки он мне дает направление: полковник Попов приказывает мне доложить начдиву, что он задержался, так как только что конной атакой взял 11 конных орудий, при этом был ранен в правую ногу, но остается в строю до конца боя и приведет полк буквально через несколько минут. Едва я вернулся и доложил генералу Барбовичу, – еще конная атака, дело жаркое, – так пришлось в этот день и мне участвовать в двух конных атаках.

Генерал Барбович имел все основания быть довольным своей 1-й кавалерийской дивизией, столкнувшейся с двумя советскими кавалерийскими дивизиями, прибывшими с Польского фронта: 15-й и 21-й советскими кавалерийскими дивизиями. Наша дивизия взяла 21 конное орудие, около 1500 коней, наконец, несколько сот пленных. К 23 часам из-за полной темноты не могло быть уверенности в правильности решений и направлений преследования конницы противника. Гвардия получила приказание преследовать огнем (поэскадронно): «Залпами, чтобы противник видел, что у нас «части в гуках». В то же время снопы, скирды, сено были превращены в яркий костер, обозначая сборный пункт столь заслужившим отдых полкам и конным батареям.

Резервная колонна, только что выдержавшая победоносный конный бой нашей 1-й кавалерийской дивизии, на этом пылающем фоне запечатлелась в памяти незабываемой батальной картиной.

Генерал Барбович на поле еще дымящегося боя не жалел слов и выражений благодарности нашей регулярной кавалерии. А также особенно благодарил 2-ю конную батарею – первой вынесшейся карьером навстречу врагу.

В. Рыхлинский297

В 1920 году в Северной Таврии298

Десять дней, проведенные мной с кавалерией (3-я конная дивизия) в Северной Таврии, будут жить в моей памяти как один сплошной день, где темным пятном остаются короткие мгновения не то сна, не то забытья. Десять дней напряженной жизни в степи, среди моря волнующейся пшеницы, дикой скачки по океану хлебных полей, темно-зеленых и бескрайних, коротких отдыхов на ароматном снопе донника. Было ощущение, что мы кружимся уже годы по напоенной солнцем и густым запахом трав степи и что преследование остатков 13-й армии красных – только предлог к этому бесконечному движению. Казалось, что в степи ожила древняя быль: среди ровной глади колыхающихся хлебов и трав внезапно вырастал темный силуэт всадника на кургане, на одном из тех, что вздымались небольшими горбиками на синем горизонте… Всадник появлялся и мгновенно исчезал… Туда, к нему, мчались, прижимаясь к лукам седел, другие всадники и так же скрывались в дрожащей от зноя дали…

Так должна была жить степь много, много лет тому назад… Незаметно завязывались бои, трещали пулеметы и мелодично пели высоко пролетающие пули; исчезали и появлялись фигурки конных… Незаметно все меняется и мы вновь движемся куда-то… Вперед, назад – неизвестно, нельзя понять, куда мы идем в этом бездорожном зеленом пространстве…

Это пение пуль и приторно-сладковатый трупный запах – след войны, вырывающийся по временам среди аромата цветущей степи, говорили о близости смерти… От этого сознания сильнее дышала грудь, хотелось выпить весь воздух степи, с удесятеренной силой врезались в память все впечатления, каждая мелочь из жизни природы, проходившей перед бодрствующими все время чувствами… Как никогда, вспоминалась радость бытия, все, что в обычных условиях жизни проходит незаметным, – восходы и закаты солнца, грозы и дожди, все шорохи и запахи, все четко врезалось в память и бережно сохранялось ею, как нечто драгоценное, что можно так легко потерять: ведь смерть была так близка и возможна… В этом заостренном ощущении радости бытия, которое может быть дано только войной или… любовью, это упоение жизнью постигается совсем близко у крайнего ее предела – смерти…

Нашей дивизии была дана задача: перейдя вброд Сиваш, атаковать красных, расположившихся в деревне Ново-Алексеевка. Операция должна была начаться в 2 часа ночи.

С наступлением темноты дивизия покинула огромный, совершенно разгромленный хутор, где так недавно еще раздавалось гортанное кавказское пение, звучала мелодия лезгинки, и теперь в молчании мы подтягивались к обрывистому берегу Сиваша. Тусклым, мертвенным серебром отливало «Гнилое море»; таинственно чернела полоска дальнего берега: там неприятель! Томительное ожидание; в голову приходит целый поток мыслей, беспокойных и скачущих… Почему-то я вспоминаю где-то прочитанную историю о бодрствующем перед Куликовской битвой Дмитрии Донском… Мы со своим взводом пулеметчиков сбились в кучу – холодная степная ночь дает себя знать. Сквозь полусон воображение рисует то, что вот-вот должно произойти, – как противоположный берег загорится огоньками выстрелов и как с коротким свистом будут шлепаться в воду пули…

Чуть начала светлеть восточная сторона неба, как молчание ночи прорезали два пушечных выстрела, ударившие в воздухе как огромные железные бичи. Встрепенувшиеся люди с напряжением всматриваются в темную даль. Прошла, казалось, вечность, как оттуда донеслись заглушенные, далекие звуки разорвавшихся шрапнелей. А вслед за этим по всему нашему берегу заговорили орудия всех калибров, и их снаряды вспыхивали красноватыми звездочками разрывов в темной дали, где находились позиции противника. Там, очевидно, наше наступление было неожиданностью (как в действительности и оказалось. Так, например, в некоторых большевистских частях накануне давались спектакли и празднества, продолжавшиеся до поздней ночи). С запада, со стороны Перекопа, доносились приглушенные расстоянием раскаты непрерывной канонады, а по темной полоске Чонгарского перешейка двигались, один за другим, три наших бронепоезда, рисуясь фиолетовыми дымками своих паровозов на оранжевом небе, залитом пожаром восхода. На бронепоездах каждое мгновение вспыхивали золотистые искорки выстрелов, а над бронепоездами, развеваемые утренним ветерком, висели дымки неприятельских шрапнелей… По-видимому, противник быстро отступал к северу,