очень тяжело — и внезапно различил близ себя влетевшее в колонну багряно-апельсиновое пятно, оказавшееся, как я заметил далее, большим кленовым листом с красными прожилками. Наступать на него я не хотел, но так колонна бы сломалась, и, не имея шанса застыть или замедлить шаг, я позволил ноге скользнуть по его поверхности и сделал это с забившимся сердцем, а когда опять опустил глаза, заметил, что лист прилип к моей подошве и не отстает, скукожившись уже слегка. Попытавшись стряхнуть его, я опять чуть было не нарушил строй, и после шел, не глядя себе под ноги, рыская глазами по облакам, и все же хотел посмотреть на свою ногу и узнать, что же случилось с моим рыжим пятнышком. Лист от чеканного шага, смешавшись с грязью, сделался сначала коричневым, по жилам разорвался, а после съежился до размеров распрямленной детской ладошки, изорванный и неживой, угольно-черной; и на привале, отцепляя его остатки от сапога, я глупо захотел заплакать, что из-за собственной оплошности погубил такую красоту…».

«…Там была девушка, жила у узенькой речки, на которой войска, отступая, удержались, собирались останавливаться там на ночь. Девушка, как узнали быстро, жила с вражеской фамилией и считала себя той, противной ныне, национальности. Мне отлично запомнились эта речка, ее мутная унылость и ее прохлада, и санитары походного медпункта, что стирали в ней использованные бинты, чтобы после пустить их по второму кругу. Ночью, отдалившись от своих, спавших вповалку, я заметил эти бинты, развешенные ржавыми длинными полосами на иве, и ощутил от этого сильный дискомфорт. Тихо сбегая по песчаному берегу, я скоро достиг воды и, смочив руки, стал ими после сновать по лицу и голове, увлажнять волосы. Затем, отвлекшись, я увидел опрокинутый метрах в десяти от меня велосипед, переливавшийся серебряным руль его, а ближе к воде — небольшой, с приставшим к нему песком, башмачок, должно быть, женский, как заметил я издали по его размеру. От оставленного кем-то велосипеда далее, приблизительно метра на три, шла постепенно сужавшаяся светлая полоска, а за нею влагою блестела высокая трава; там слышались мужские голоса. Более любопытствующий, нежели встревоженный, я вслушивался в знакомые речи, пытаясь догадаться, что происходит, а затем, за жалобным женским голосом, фразой неразличимой, молниеносно все понял и замер, и жутко испугался. Мужские голоса, словно узнав, что в них некто вслушивается, смолкли, стихли и женские причитания после того всхлипа, что бывает, если человеку зажимают рот, и тишина установилась полная. Размышляя в этом же спокойствии, нужно ли что-то сделать, я с жадным интересом ждал и злился от того, что ничего не слышу. Бывало, за зеленым занавесом чувствовалась какая-то возня, но спрятавшиеся за ним молчали, и лишь колыхание его напоминало, что они остаются там. Но позже он, занавес этот, зашевелился сильнее, и стали слышны больные женские стоны и всхлипывания. Затем уже тонкие, смоченные полосы разошлись в разные стороны, и на песок выползло, с вытянувшимися от туловища красными руками, облепленное зеленью существо, абсолютно голое и ужасное в этой кирпично-грязной обнаженности. Загребая руками, пытаясь как-то помочь ногами, оно ползло к воде, показывая испуганному мне свой просверленный болью и стоном рот. Я смотрел на это существо, явно не бывшее человеком, женщиной, настолько оно страшно себя показывало. Отвращение завладело мной и захотелось раздавить эту, словно бы обваренную, мерзость, что попыталась ухватиться за меня, ища утешения и помощи, и от которой я еле отцепился. Наклонив темную голову, не используя рук, она стала пить, захлебываясь водою и стонами, вздрагивая спиною и некрасивыми ногами. Я в страхе попятился: из-за травы показался высокий военный. Он схватил ее за затылок и окунул влажное лицо в воду, стал держать и ее плечи и шею, все ее тело до живота, потому что она начала сопротивляться. Я в ужасе спрятался. Он не позволял ей высунуть голову из реки, пока не понял, что она не шевелится более, а затем, намокнув сам, бессильное тело отдал течению. Потом он ушел. Дрожа с головы до ног, присев после случившегося на берегу, я заметил, что на меня смотрят те — и я испугался их и поспешно ушел. Проснувшись двумя часами позже вместе с остальными, я испугался, решил, что увиденное мною — сон, но после, за обнаружением велосипеда на берегу, осознал, что не спал, а было все в действительности, и не мог уже понять, как со мной могло подобное произойти…».

«…Как страшно, какая страшная война! Все полыхает на горизонте. Я хочу быть наивным, но — верить в Человечество, в лучшее в Человеке. Пусть я прослыву глупцом, но я не хочу верить ученым, которые любят повторять, что мы — животные, а наше устремление в Вечность, к Свободе и Человечности, — фальшь, желание возвыситься над прочими живыми организмами, порождаемое гордостью. Я не хочу быть животным и жить инстинктами. Я устал от повторений этих, что мы творим насилие, как животные, и не способны переосмыслить это, взывая к нравственности, — "инстинкты" нам не позволяют. Принижают человека те, что сами слабы и не хотят жить по-человечески; они успокаивают себя, ссылаясь на животную сущность и на якобы "инстинкты", а проявление самостоятельного мышления у человека воспринимают, как вражескую диверсию, и против чего — против "безусловных законов природы", отменить которые, по их понятиям, нельзя и отказаться от которых, полагаясь лишь на разум, невозможно…».

«…Прошлой ночью страшная мысль пришла мне. Мы на фронте, но не на самом краю. Ливень был ужасный, все забились в бункер, уселись поближе к печке, стали готовиться ко сну. Хлеб от влаги весь заплесневел. Мы сами все мокрые и простывшие. Но о чем я пишу?.. Мысли разбегаются… А, вот, конечно. Ливень и ночь, ужасная эта ночь. Я спал, но позже проснулся и ощутил ту тяжесть, что испытывал, кажется, лишь во сне, — необъяснимую душевную тяжесть. Она потянула меня наружу. Из-за ливня и тьмы ничего нельзя было различить дальше пяти шагов, и молчание было полное, за исключением этого проклятого шума — как разбиваются капли о землю. Это мучение. Я знаю, что есть какие-то другие люди, и якобы они живут за этой темнотой, но как я могу быть уверен в их существовании, если я не вижу, не чувствую их, и существуют они в моем разуме лишь теоретически, потому что я слышал, что они есть, не могут не быть. Но, может статься, нет ничего за этими темными и мокрыми стенами, как нет ничего и никого за стенами ночной