квартиры, увиденного и услышанного мною, и что за тем, что я могу почувствовать, только пустота, домысленная мною, мною же населенная другими существами, чтобы не исчезло у меня это пресловутое ощущение реальности, как исчезает оно во сне, стоит тому выйти за установленные пределы и показать свою несостоятельность. Солипсизм. "И сном окружена вся наша маленькая жизнь…". Не рамки ли затянувшегося сна удерживают меня? Что творится в нем, когда я ухожу от него в глубины бессознательного, что показывает мне другие, отвлекающие картинки? Кажется, если что и способно меня удержать в этой сузившейся из-за моей неспособности ее охватить человеческой реальности, то лишь мои чувства, живость души, — только она одна не может быть подвергнута сомнению. Только и есть, что это скопление человеческих чувств и то немногое, что я способен охватить зрением, слухом; только ослабевшая горсточка людей на крошечном залитом островке… Не могу забыть об убитой девушке. Зачем нужно было поступать жестоко? Не от похоти же, не от садизма это было сделано! Устройство человеческого общества? Не верится, что насильники хотели этого насилия, а убийца — самого убийства. Нет, так принято. Принято выражать ненависть к противнику и ему сочувствующим, это коллективное, не подвергаемое сомнению. Это не политика уже. Принятое — воспитание ли, условности ли, поведение остальных, — оно заставляет действовать "правильно", даже если это противоречит разуму и воле. Не политика, не жесткий режим лишает нас человечности. Если и нужно нынче за что-то бороться, так это за право на милосердие. Мне кажется, что с этого права начинается человечность и наша свобода; его же первым и отнимают, низводя человека на уровень животного или, если угодно, расчетной единицы. У общества может быть право на низость, на разврат, корысть, но во времена, когда требуется быть человеком в высшем значении этого слова, отрицается право на человеческое отношение, гуманное отношение. Система, построенная человеком, разваливается, сталкиваясь с тем, что заставляет нас называть его Человеком, и тут — не политика, опять же, и не пропаганда, а среда, в которой человек вынужден обитать и которая не оставляет ему возможности в определенный момент проявить благородное, и честное, и лучшее. Больная жизнь…».

«…Отчего не может краткое признание: "Я — человек" — сейчас звучать гордо, как завещал покойный Максим Горький? Не можем мы достойно выговорить звание наше. Через миллионы лет — и стыдно. Как у проворовавшегося звание. Больная жизнь, милая моя Катишь…».

— Вам нужен… переводчик?

— Нет.

Этот покачал головой, показывая, что понимает достаточно. Скованные руки он опустил, голову тоже; заметно было, как он устал.

— Я читал ваши записи. Почему вы не вмешались, если знали, что совершается преступление?

Этот не понимал и оттого ответил:

— Я ничего не знаю. Я не знаю.

— Вы понимаете, что я спрашиваю?

— Я понимаю.

— Это ваши записи?

— Да.

— Почему вы не вступились за женщину?

— Я… не знаю. Не знаю.

Этот не узнавал его. Он не замечал разницы в лицах и голосах противников, сторонников партии, оккупантов. Но если я убью его, это не станет правосудием. Если я казню его, то исключительно по своим мотивам, а правосудие — не более чем прикрытие, способ исполнить желаемое. «Я не хочу верить ученым, которые любят повторять, что мы — животные, а наше устремление в Вечность, к Свободе и Человечности, — фальшь, желание возвыситься над прочими живыми организмами, порождаемое гордостью». Мы созданы прекрасными животными, которые, повинуясь бессознательным порывам, готовы рвать друг друга в клочья. Партия и война лишь показывают нас теми, кто мы есть на самом деле.

Этого увели; он понимал, что его ждет смерть, и ждал ее с неприятным для смотрящих смирением. Впервые Альберт составил полевой смертный приговор. Это было легче, чем ему раньше казалось. Убийство, совершенное вот так, несколькими листами и росчерком, было так просто, что и не чувствовалось как преступление. К собственному облегчению, он не казался себе виноватым. Напротив, в глубине его темной сущности шевелилось унизительное удовлетворение. Кто знает, возможно, у него бы хватило моральных сил, чтобы набросить петлю этому на шею. «Времена такие, и я как все, как ты, как я так же, как мы все». Поистине нет убийства приятнее, чем убийство самого себя.

Позже он пошел посмотреть, как этого вешают. Этот был покорен, понимая, что неминуемо умирает. Убийство врага было приятно. Не так ли, это ли не лучший способ решения? Он пытался отогнать это в глубину разума, но на языке чувствовал — как физически это приятно. Почти торжественно. Жаль, что этого убивали бескровно.

— У вас кровь на глазах, — сказал кто-то и протянул ему белоснежный платок.

Когда он ехал к Кете на хорошей партийной машине, он видел из окна множество похожих казней. На кое-как установленных виселицах болтались несвежие тела разных возрастов и форм. Он закрыл окно, чтобы в салон не проникал гнилостный запах. Похоронят ли их? Этого закопали без гроба, без таблички, под ветвями старого дерева, вместе с еще двумя десятками погибших и убитых, у многих из которых и имен-то не было, как и прошлого.

Кете ничего не спросила. К счастью, у нее не появилось желания узнать, что случилось с ее мужем, хватило краткой справки от Дитера. Она избавилась от фотографии покойного и поехала в Италию. В полутьме красивой спальни он обнимал ее нежные плечи и талию и шептал ей на ухо, что она в безопасности и может довериться ему. В облегчении Кете расплакалась, впилась ногтями в его шею и зашептала, как долго она его ждала.

— Я очень счастлив с тобой, Кете, любимая.

Он зарывался руками в ее волосы, и она ласково смеялась в его губы.

— А если я всегда буду… как сейчас? Если я больше никогда не буду выходить сама?

— Мне все равно.

— А если я всегда буду кусать свои щеки?

— Все равно, я люблю тебя. Ты можешь быть любой со мной.

Он размышлял и понял, что, останься она усталой и вечно больной, это бы не изменило его нынешнего чувства. Как никто он понимал, что войну невозможно стереть из памяти и стать прежним, исключив ее последствия. Больше всего он бы хотел, чтобы она много смеялась, стремилась исследовать большой мир, пускалась в сарказм, мечтала об огромной и счастливой их жизни, но, и не в состоянии позаботиться и о собственном благополучии, она не переставала быть Кете, с которой, как оказалось, он желал быть столько лет. И эта Кете хотела валяться в постели и ничего не делать, отдыхать