и партийный значок. Зная, что мне не нравится, он снимает их в подъезде и кладет в карман, чтобы я не видела их на его одежде, но я однажды нашла их, проверяя пиджак перед стиркой. На штатском Дитера ничего нет. Я спросила, как у него получилось перевестись обратно в столичный штаб, и он ответил: "За деньги можно купить очень многое". Что разрабатывают в его огромном штабе на Б.? Наверняка он использует свой фронтовой опыт, чтобы помогать составлять новые и новые планы наступлений. Я не решилась об этом спросить. "Альберту нормально в уголовной полиции?" — спросил он, посматривая в зеркало, на меня. Нормально. Вернее, он не говорит со мной о своей работе. "Это логично, я тоже с Марией не говорю о своей работе". Поняв, как плохо звучат его слова, Дитер поправил себя: "Думаю, он прав, оберегая тебя. Я слышал, он занимается бытовыми убийствами". А, понятно. Он рассказывал? А, он рассказывал, что женщина убила своего сына, ее комната до потолка была заляпана кровью… Извини. Зачем она его убила? Не знаю, об этом Альберт не рассказывал.

Машина остановилась близ знакомого места. "Луна и день" — и Дитер заказал нам вафли, политые клубничным джемом. Мне было 16, и мы с Альбертом ели эти вафли, а Мария говорила, что стоят они безбожно и она, если мы попросим, приготовит ничуть не хуже. "Мария нынче готовит, печет что-то?" — спросила я. Он не понял; затем улыбнулся и ответил: "Нет, зачем? Мари больше ничего не готовит, у нас есть прислуга". Почему? Не хочет портить руки, или ей скучно. Она занимается музыкой и пробует рисовать. Я уверен, она захочет нарисовать и тебя — пожалуйста, не сопротивляйся. За столом слева смеялись юноша и девушка немного моложе меня. Справа пожилой человек пил кофе с ликером и решал кроссворд. Я не смогла съесть вафли — я заплакала. Наверное, на меня уставились остальные, но мне было наплевать. Не знаю даже, с чего я заплакала. Все было хорошо, все возвратилось — я же мечтала прийти опять в "Луну и день" и съесть мои любимые вафли с клубничным джемом. Почему же я не могу их есть?!

В машине Дитер сел не за руль, а близ меня и обнял меня за плечи. Я всхлипывала, позволяя ему придерживать меня. "Я понимаю, что ты чувствуешь, — сказал он. — Ты вправе считать, что я не способен понять тебя — я не обижаюсь. Но мне больно от того, что… творится с тобой". Ты, ты, ты чуть не убил меня! Ты мог убить меня! Я усилием воли остановила себя: но он же не хотел, он не виноват, что его призвали и заставили стрелять в мой дом. Дитер служит много лет, и явно не за тем он пошел в армию, чтобы разрушать дома в чужой стране. А если он считает это необходимостью? "Нет, я не считаю это оправданным, — как прочитав мои мысли, сказал он. — Я читаю заграничные газеты. Я знаю, что нам не угрожали, я знаю, что мы устроили это и виноваты". Так зачем ты в этом участвуешь? Он молчал, то ли не желая отвечать, то ли не зная. Ты ненавидишь нас? Империю, партию? Нет, я ненавижу то, как легко считать себя сильным и убивать тех, кто слабее, аргументируя это политической необходимостью. Я отстранилась от него. "Мне жаль, что я ничего не могу изменить" — сказал Дитер и пересел за руль.

…Добавляю. Мы встретились с Альбрехтом — и кажется, он нисколько не изменился с нашей встречи. Отчего я не боюсь его? Как я устала — возможно, я злюсь на жизнь, партию или что-то такое, но Альбрехт не злит меня и даже не пугает. Оттого ли, что я знаю, что мне ничего не угрожает? Альбрехт ни за что не обидит меня. Как ни странно, он хорошо относится ко мне, пошутил, что я сошлась с его кузеном. Альбрехт заметил, что навестит меня: скоро у него командировка в столицу, и он бы пригласил меня с Альбертом в "интересный клуб". "Я бы сходила, но без Альберта" — сказала я — зачем, почему? Почему я не хочу?.. Альбрехт, если и не понял меня, согласился, что сохранит наш "страшный секрет" в тайне от кузена. Дитер стоял поодаль и курил, уставившись на дым и трубу. "Не тяжело жить, с таким воздухом?" — небрежно спросил он у Альбрехта. Тот ответил, что вечерами бывает тяжко, особенно если долго нет дождя. В машине, без Альбрехта, он спросил о моем самочувствии. Я смотрела в окно — на поле и деревья вдали. Неплохо, не так страшно, как в городе. Ты его не боишься? А я должна его бояться? Внимательно он смотрел на меня и долго молчал. Он меня не понимает — но понимаю ли я себя сама? Тебе безразлично, чем занимается Альбрехт? Я уловила в его голосе непонимание и боль: словно я его обижаю, обвиняю в соучастии войне, а с Альбрехтом готова пить за компанию, хотя он намного хуже и опаснее… "А тебе не все равно, с кем я?" — резко ответила я. Нет, пожалуйста, как хочешь! Но я… местами я… Меня не понимаешь? Он мрачно замолчал. Ничего не понимаю.

…А он хорошо меня понимает, наверное. Я сижу часами, ничем не занимаясь. Почти все время я в постели или в кресле у закрытого окна. Он не спрашивает, что из нового меня тревожит (и я не хочу писать об этом), но в его напряжении я замечаю узнавание. Он не навязывается. Никто не заботился обо мне так спокойно и не требуя ничего взамен. Что же я чувствую? Утром он встает и, целуя меня, убегает на работу, а я несколько часов лежу с закрытыми глазами, не засыпая, но и не желая вставать. Мыслей у меня никаких. Мне нравится лежать без сна и без мыслей. Он считает, что я очень устала — но устала ли я? Устала?! Временами у меня появляются силы и мысли — и что, как справиться с этим? Мне внезапно хочется собрать вещи и уйти — нет, не к Марии, я не знаю, уйти, просто уйти, бросить его, закончить это, больше не смотреть на него, ни за что, я не могу, я не хочу этого, я должна уйти, я должна выбраться! Сейчас соберу вещи, он оставляет мне ключи, чтобы я встречала Дитера, я могу уйти в любой момент, он слишком доверяет мне! Но деньги?