– Отлично, Кортни, чертовски отлично! Прекрасно показали себя, черт возьми! Полностью доказали свою правоту. Какое-то время у нас с этим Леру не будет никаких проблем, ручаюсь. Еще яичко? Петерсон, передайте ему ветчины.

Шон покончил с едой, налил себе кофе и только потом обратился к Эйксону с просьбой:

– Я прошу освободить меня от этой должности, я свалял дурака, черт возьми, и все испортил.

Эйксон и Петерсон с ужасом уставились на него.

– Боже мой, Кортни, что вы такое говорите! Вы достигли замечательного успеха. У нас не бывало такого несколько месяцев…

– Повезло, – коротко перебил его Шон. – Еще два часа – и нас стерли бы в порошок.

– Везучих офицеров я ценю больше, чем умных. Ваша просьба отклоняется, полковник Кортни.

«А-а-а, так я теперь полковник. Позолотили пилюлю, на все готовы, чтобы затащить меня в кресло дантиста», – подумал Шон; новость его слегка позабавила.

Стук в дверь предупредил дальнейшие возражения Шона. Вошел ординарец и вручил Эйксону бумагу.

– Срочное донесение из Чарльзтауна, – прошептал он.

Эйксон взял бумагу и, размахивая ею, как дирижерской палочкой, продолжал говорить:

– У меня для вас есть еще кое-что. Даю вам в подчинение трех офицеров взамен ваших потерь. Ваша задача – искать врага и держать его до подхода моей конницы. Это все, что от вас требуется. Пока вы делаете свое дело, войска начинают серию новых операций по вытеснению противника из района. На этот раз мы зачистим каждый дюйм территории по линии блокпостов. Уничтожим посевы, уничтожим поголовье скота, сожжем фермы, а женщин, детей и стариков поместим в концентрационные лагеря. Когда закончим, там не останется ничего, кроме голого вельда. Мы заставим их действовать в вакууме, измотаем непрерывными и беспощадными рейдами. – Эйксон хлопнул по столу так, что подпрыгнула посуда. – Мы возьмем их на измор, Кортни. С этой минуты мы объявляем войну на измор.

У Шона эти слова вызвали болезненные воспоминания. Перед ним вдруг предстала картина полного запустения. Он видел перед собой страну – собственную страну – почерневшую от пожаров, видел разоренные, разрушенные усадьбы, опустошенные поля, над которыми витал ветер, разнося плач сирот и негодующие вопли обездоленных людей.

– Генерал Эйксон… – начал он, но Эйксон в эту минуту уже читал донесение.

– Проклятье! – отрывисто выругался генерал. – Черт побери! Снова этот Леру. Он повернул обратно и захватил транспортную колонну тех самых улан, которые разбили его. Уничтожил ее и растворился в горах.

Эйксон положил донесение перед собой на стол и уставился на Шона:

– Кортни, немедленно возвращайтесь и на этот раз схватите его!

– Завтрак готов, нкози.

Майкл Кортни оторвался от книги и посмотрел на слугу:

– Спасибо, Джозеф, сейчас иду.

Как быстро летят по утрам два часа учебы! Майкл посмотрел на часы, стоящие на полке возле кровати: уже половина седьмого. Он закрыл книгу и встал.

Причесываясь, он рассеянно смотрел на свое отражение в зеркале. Голову занимали предстоящие в этот день события. Ему было над чем поработать.

Из зеркала на него смотрел молодой человек с серьезными серыми глазами. Худощавое лицо портил только большой нос Кортни. Да вот еще эти упрямые, не поддающиеся расческе черные волосы.

Он отложил расческу и, надевая кожаную куртку, снова открыл книгу. Внимательно прочитав последний абзац, на котором остановился, он вышел в коридор.

Анна и Гаррик Кортни сидели на противоположных концах длинного обеденного стола. Войдя в столовую, юноша встретил их выжидательные взгляды.

– Доброе утро, мама, – сказал он.

Она подняла к нему лицо для поцелуя.

– Доброе утро, папа.

– Здравствуй, мой мальчик.

Гарри сидел в полной парадной форме, со всеми регалиями и наградами. Майкл почувствовал прилив раздражения. «Черт возьми, – подумал он, – как это все-таки претенциозно выглядит». Военная форма отца к тому же напомнила, что ему уже девятнадцать лет, а он отсиживается дома, в то время как идет война.

– Ты, папа, сегодня едешь в город?

– Нет, собираюсь поработать с мемуарами.

– А-а-а… – протянул Майкл и со значением посмотрел на его мундир.

Отец слегка покраснел и вплотную занялся едой.

– Как твоя учеба, дорогой? – нарушила молчание Анна.

– Спасибо, мама, неплохо.

– Не сомневаюсь, последний экзамен ты сдашь так же легко, как и остальные, – властно глядя на сына, улыбнулась Анна и коснулась его руки.

Майкл быстро отдернул руку и положил вилку.

– Мама, я хочу серьезно поговорить с тобой, – сказал он. – Я хочу поступить на военную службу.

Улыбка на губах Анны сразу застыла. Гарри выпрямился в кресле.

– Нет! – ожесточенно отрезал он; такого с ним еще не бывало. – Мы уже все обговорили, и давай покончим с этим вопросом. Ты еще несовершеннолетний и будешь делать, что тебе скажут.

– Война уже почти закончилась, дорогой. Прошу тебя, подумай об отце и обо мне.

Снова принялись переливать из пустого в порожнее, с немалой досадой подумал Майкл. Бесконечная болтовня, когда родители приводят аргументы, которыми он сыт по горло, умоляют подумать, и все это его страшно выводит из себя. Наконец он резко поднялся и вышел из комнаты.

Во дворе уже ждала оседланная лошадь. Юноша вскочил в седло, развернул коня к калитке, и тот перескочил через нее, распугав кур. Майкл яростно погнал лошадь к главному бассейну с травильным раствором.

В столовой слышно было, как затих топот копыт вдалеке. Гарри встал.

– Ты куда? – резко спросила Анна.

– В кабинет.

– Где у тебя бренди припрятано? – презрительно спросила Анна.

– Не начинай, Анна.

– «Не начинай, Анна», – передразнила она. – «Прошу тебя, не начинай, Анна». Это все, что ты можешь сказать?

Голос ее сразу утратил благородную интонацию, которую она так тщательно культивировала. Теперь в нем звучала вся накопленная за двадцать лет злость и горечь.

– Прошу тебя, Анна. Я остановлю его. Обещаю.

– Кто – ты? – расхохоталась она. – Каким образом ты остановишь его? Будешь трясти перед ним своими медалями? Как ты его остановишь, ведь ты за всю свою жизнь не сделал ничего путного? – Она снова визгливо захохотала. – Может, еще покажешь ему свою ногу и скажешь: «Не покидай своего бедного папочку, он же у тебя убогий, калека».

Гарри выпрямился во весь рост. Лицо его побледнело.

– Он послушает меня. Он мой сын.