супругу. Антонио его не получил. «Он не умеет писать». Эмма вспомнила, как солгала дяде, пытаясь оправдаться.

– Вечное перо? – вскинулся сын дона Мануэля, нарушая ход ее мыслей. – Из-за него весь переполох?

– Вечное перо, и все? – изумился и Сабатер тоже.

– Нет, – сказал Далмау, и в галерее снова установилась тишина. – Еще я хочу, чтобы мне вернули рисунки, которые не выставлены здесь.

Дон Мануэль поднял голову, обретя жизненную силу, которой почти лишился, и вперил в Далмау взгляд своих водянистых глаз.

– Какие рисунки? – воскликнул зять. – Разве у нас есть еще работы этого персонажа? Почему мне ничего не сказали?

Ему никто не ответил. Донья Селия отреагировала не сразу, а когда вышла из ступора, энергично замотала головой.

– Этих рисунков больше нет, – подтвердил дон Мануэль, впервые заговоривший.

– Они есть. Я знаю, вы их храните.

– Где они? – снова вмешался зять.

– Помолчи, – велела ему донья Селия и взглянула мужу в глаза. – Ты хранишь их?

Дон Мануэль не ответил.

– На первом же поезде мы поедем к границе, а оттуда в Париж, – сообщил Далмау. – Если к тому времени ко мне в отель доставят то, о чем я прошу, я признаю авторство всех этих работ, – продолжил он, оглядывая то, что составляло часть его истории, его жизни, – в противном случае другая возможность вам не представится.

– И вы впадете в нищету, окажетесь на улице, – изрекла Эмма, вспомнив, чем ей грозили в тот день, когда она пришла молить о милосердии.

Больше никто не сказал ни слова. Далмау мягко прикоснулся к руке Эммы и собирался уже уходить, но вдруг обернулся.

– Дон Мануэль… – обратился он к старику так, как делал это, пока работал на него. Дождался, пока бывший учитель на него взглянет, и продолжал: – Я никогда не хотел причинить вред вашей дочери. Если, по личным обстоятельствам, я не смог выразить это в свое время, будьте уверены, что боль из-за ее смерти я испытывал всю жизнь, как испытываю сейчас. Донья Селия, – попрощался он и с дамой, прикоснувшись к шапочке.

Поезд отъезжал от Французского вокзала. Эмма и Далмау покидали город, по-прежнему враждебный, отданный на милость революции, уличным перестрелкам, борьбе, разрухе и нищете, поощряемой эгоизмом и жадностью власть имущих.

– Жоан Марагаль, один из лучших каталонских поэтов, – заметил Далмау, рассеянно глядя в окошко, – сказал, что Барселона после Трагической недели стала городом без любви. И такой до сих пор остается, – заключил художник.

Эмма, сидящая в купе напротив Далмау, не ответила, ошеломленная, даже напуганная рисунками, которые крепко сжимала в руках и на которых запечатлелась, миг за мигом, агония Урсулы. Некоторые представляли собой отдельные штрихи и линии: маловразумительные наброски. Другие, отточенные, ей, знающей, как девушка погибла, показались жуткими. Такую плату потребовал Далмау, кроме вечного пера с золотым колпачком, которое с гордостью вложил во внутренний карман пиджака после того, как Эмма с повлажневшими глазами подарила его супругу.

– Почему эти рисунки? – осмелилась она спросить.

Далмау ответил не сразу.

– Урсула умерла по моей вине, – несколько раз прочистив горло, хрипло проговорил он. – Ее страданием пропитаны эти листы, смертной мукой, которую я не распознал, и, будучи под наркотиком, принял за… за страсть, которую ты дарила, когда позировала обнаженной. – Он умолк, и на какое-то время купе заполнил перестук колес. – Как ни странно, – продолжил он, возвышая голос, – но ты составляешь часть этих рисунков, и я не мог позволить старикану и его семье ими владеть.

Эмма уставилась на Далмау, совершенно оторопев.

– Ты никогда мне о них не рассказывал.

– Это тебя беспокоит?

Эмма покачала головой.

Далмау улыбнулся и вгляделся с любовью в лицо супруги, но тут в глаза ему блеснула брошь, которую Эмма приколола к лацкану: стрекоза в стиле модерн, длинное, стройное тело из золота, а крылышки из прозрачной эмали, усеянной крошечными драгоценными камнями разных цветов. Далмау подарил ее жене накануне вечером, ювелир напрасно предлагал купить более современную вещь. Взгляд художника потерялся в этом блеске, приглашая побыть еще немного в городе, где искусство и неудержимая творческая фантазия слились воедино, сотворив невиданные чудеса, которые человечество признает в один прекрасный день.

Барселона оставалась позади, а вместе с нею и часть их жизни.

От автора

Барселона, несомненно, один из самых прекрасных европейских городов, поражающий огромным множеством зданий в стиле модерн, иные из которых объявлены ЮНЕСКО достоянием человечества. Такой архитектурный комплекс появился в результате особенностей городской застройки, а также благодаря богатству социального класса, поддержавшего столь одаренное творческой фантазией движение модерна.

В этом романе я попытался через Далмау Сала представить читателю широкую панораму стиля, который развивался на протяжении трех десятилетий: великие архитекторы и мастера прикладных искусств создали изумительные творения, ими сегодня восхищается мир, хотя долгие годы этот стиль порочили, очерняли, даже порой безвозвратно губили или искажали архитектурные памятники. Я постарался привязать вымысел к реальным датам возведения всех этих зданий, хотя в некоторых случаях, ради полноты картины, позволил себе некоторые вольности: так, например, скульптурная группа на фасаде Дворца музыки появилась позднее, чем описано в романе.

В то же самое время с великолепием построек и даже с широтой воззрений, которая была присуща значительной части барселонской буржуазии, соседствовала нищета, верная спутница промышленной революции. Пока фабриканты тратили деньги, соревнуясь в роскоши, эксплуатируемый класс, чудовищно обнищавший, начинал сознавать себя как политическую силу, отказавшись от постулатов анархизма и террористических актов, из-за которых Барселона