средствами, стремиться к обнародованию непризнанной литературы. Формула, конечно чреватая жесточайшей путаницей, вплоть до оплевывания писателей в качестве единственного способа их издать. Кое-что здесь от старого некрасовского комплекса: какова цель существования «Современника» и до какого предела позволительно ее повышать?

Выстраивается цепочка оправдательных понятий. Цепочка протягивается в прошлое, к кругу порядочных людей, деятелей большой культуры, который человек считал своим. Любопытнейшее явление эта защитная иллюзия необратимости. Вырабатывалась, скажем, в молодости определенная установка, и кажется, что это и есть суть личности, а все, что напластовалось потом: все уступки, грехи, ошибки, – все это детерминированное обстоятельствами, вынужденное, преходящее, несубстанциональное. И человек замораживает свою бывшую модель, давно уже отколовшуюся от поведения.

Но чем-то нужно все же питать этот призрачный образ. Воспоминания молодости – они становятся все нежнее, все лиричнее воспоминания предаваемой молодости; отношения с людьми, которые оттуда, из этой молодости. Особенно с людьми, сознательно оставшимися за порогом признания. О таких говорят ласково, с интонацией самоосуждения: “Этого человека я уважаю. Он построил свою жизнь как хотел”. Да, как хотел. Только большая часть этой жизни ушла на темную работу, только порой он не имел рубля на обед. Но вам он не сообщал об этом. ‹…›

Что же касается N, то существование его проистекало в двух сферах, официальной и неофициальной (книги, стихи, комфорт). Вторая сфера просвечивала сквозь первую, где-то мерцала в глубине, придавая N специфику, отличавшую его от стадного бюрократа. Такие тоже нужны и, скорее, дефицитны; что и способствовало достижениями в первой сфере. Но в этих же соотношениях таился и зачаток катастрофы.

Для каждой среды существуют свои и не свои. Категория эта не определяется ни поведением, ни занимаемой должностью; она почти иррациональна и осязаемых определений не имеет. N был своим все же в другой среде, совсем не в той, где он проявлял усердие и где интеллигентность не прощают. Не помогают ни старания, ни заслуги. Попытки обойти этот закон погубили многих.

Большие представители среды ему не доверяли, малые завидовали, он раздражал их высокомерием, чужеродными манерами и привычками. Падение с неизбежностью назревало. С разных сторон подстерегали ошибку и, как всегда в таких случаях, дождались. Падение было шумным, с проработками на высоком уровне, с уходом по собственному желанию с ответственного поста. Со всем набором сопровождающих явлений[1522].

После катастрофы в сознании N неофициальное начало, разумеется, оживилось. Теперь-то можно без помех осознать себя пострадавшим борцом за культуру, принимать дань сочувствия и, главное, осуждать: “Такой-то? Ну, что о нем говорить. Темный человек. Просто прихвостень директора. Играет поэтому самую двусмысленную роль…” Или: “Черт знает что все-таки делают из поэтов! Ортодоксов каких-то. Конечно, я в свое время тоже… Но тогда это было необходимо, чтобы… И не до такой же степени…”

Но тут же старания возвратить утраченное хоть частично. Все то же. В психологическом выражении – жизнь на два душевных дома, и переживается она не как дурное – лицемерие, обман, а как своего рода правила игры в двух разных играх. Когда-то, помню, это поразило меня при общении с молодыми преуспевающими писателями тридцатых годов (мы были воспитаны иначе). Они же вовсе не чувствовали себя обманщиками. Они просто знали, что литература – это такая область, вступая в которую нужно врать. Это было свойством, профессиональной принадлежностью данного рода деятельности. Позднее появилась теория, что в официальной сфере моральные нормы заранее сняты (такое условие), а для частной жизни они остаются. Теория эта должна была помочь жить и выжить. Не помогла.

Если человек не прекращен окончательно, то постепенно, со скрипом он возвращает утраченное. N конформист по всему своему душевному устройству. Именно это позволяет ему оставаться доброжелательным. Не надо делать зла, но надо соблюдать существующие условия, правила. И, соблюдая, стараться быть хорошим. Бессмысленная фронда этого не понимает – тем хуже для фронды. Фронда раздражает его, потому что она пытается опровергнуть избранное им поведение.

Рассказывал кто-то о нашумевшем выступлении Галича, кажется, в Новосибирске[1523], и N сразу сказал: “Да, да, он там в далеких местах сразу распустился. Зато его здорово и стукнули…” Он сказал это с удовольствием и со вкусом. Когда в секретариате допрашивали давнишнего знакомого – “подписанта”[1524], он тоже допрашивал, не без снисходительности, но важно и обстоятельно. Что ж, каждая ситуация имеет свои правила. А вскоре самого N прорабатывали на собрании у очень значительного лица, и лицо, подозвав его, не предложило ему сесть. Эта ситуация также имела свои формы.

Частичное возвращение к власти потребовало особых стараний. Опять предоставили возможность возглавить важную комиссию, оправдать доверие. Уже лицо (другое, но тоже ответственное) сказало, что это хорошо, что N возглавил комиссию, что это ручательство за ее работу.

В гостях у приятелей N со вкусом, в качестве интересной истории, рассказывал о том, как они в комиссии прорабатывали такого-то. Рассказывал не стесняясь. Действуют по своим правилам необходимые механизмы, и он нужная часть механизма. Компенсацию тоже надо учесть. После глубокого унижения соблазнительно подержать другого в своих руках – даже добродушному человеку»[1525].

Портреты этих знаменитых ленинградских ученых-филологов переданы Лидией Яковлевной хотя и с оговорками, с желанием объяснить причины их падения, но все равно – безжалостно. Объясняя, что двигало ими, понимая суть их внутреннего конфликта, даже соболезнуя им, она все равно не может их оправдать. Эти люди не просто вынужденно согнулись под тяжестью режима из-за необходимости жить и работать, а эти люди искали, и обрели в результате, нечто большее.

Но для получения «большего» в ситуации советского строя необходимо было идти на моральные жертвы. И если для холодных карьеристов не существовало серьезных моральных плотин, то для менее искушенных начиналось жертвоприношение, в результате которого не многие смогли сохранить достоинство. Эпоха предлагала им настолько кабальные условия, что, один раз пойдя на сделку, они часто проигрывали жизнь.

Чем серьезнее зависимость карьеры и личных благ от потакания существующей власти, тем острее необходимость такого выбора. В 1940‐х гг. этот выбор стоял перед каждым, поскольку альтернативой согбенной страхом жизни была тюрьма; позднее крайности стали нивелироваться, но выбор оставался всегда.

После краха режима вдруг показалось, что эпоха такого выбора миновала. Но это была лишь иллюзия. Потому что каждый день нашей жизни

И все так же, не проще,

Век наш пробует нас…

Вместо заключения

Еще во время войны М. К. Азадовский писал Н. К. Гудзию: «Нужно сказать громко и ясно, – в области филологической науки