class="p1">Неожиданно все это ему опротивело. Он пошел сдаваться в ближайшее отделение полиции.

– Это я был тот человек… Я… – бессвязно начал он.

Поначалу полицейские восприняли его признание как пьяную шутку, затем это стало их сердить, но в конце концов им пришло в голову, что, может быть, в его словах есть доля правды. Пытались дозвониться до Брахмпура, но связь не работала. Тогда послали срочную телеграмму.

– Подождите у нас в отделении, пожалуйста, – сказали ему. – Мы постараемся арестовать вас, если сможем.

– Да-да, хорошо, – ответил Ман. Он очень проголодался. В этот день он выпил несколько чашек чая, но ничего не ел.

Наконец поступило сообщение, что младший сын наваба-сахиба Байтарского был найден с серьезным ранением на Корнуоллис-роуд в Брахмпуре и что главным подозреваемым является Ман Капур. Полицейские посмотрели на Мана как на сумасшедшего и арестовали его. Спустя несколько часов на него надели наручники и отправили его поездом в Брахмпур под конвоем двух констеблей.

– Зачем наручники? – спросил Ман. – Что я такого сделал?

Начальник станции злился, что Ман доставил ему массу дополнительных хлопот, и в ответ на этот смехотворный протест ему хотелось побить Мана.

– Таковы правила, – ответил он.

С конвоирами Ман поладил лучше.

– Вам, наверное, надо непрерывно следить за тем, чтобы я не сбежал и не спрыгнул с поезда, – предположил он.

Констебли весело рассмеялись.

– Ты не сбежишь, – успокоили они его.

– Почему вы так уверены?

– Это невозможно, – объяснил один из них. – Наручники надеты замками кверху, так что их не открыть, стуча ими, например, об оконную решетку. Но если тебе понадобится в уборную, скажи нам.

– Мы очень аккуратно обращаемся с наручниками, – добавил второй.

– Да, мы размыкаем их, когда они не используются, чтобы пружины не ослабли.

– Чего я не могу понять, – сказал второй констебль, – так это зачем ты сдался? Ты и вправду сын министра?

Ман удрученно кивнул.

– Да, – сказал он и провалился в сон.

Ему приснилась толстая королева Виктория с варикозными руками – такая, как на портрете в столовой форта Байтар. Она снимала слой за слоем свои одеяния и призывала его. «Я должна вернуться, – сказала она. – Я там кое-что позабыла». Сон вызывал у него невыносимую тревогу. Он проснулся. Оба констебля спали, хотя вечер еще только начинался. При приближении к Брахмпуру оба инстинктивно проснулись и передали Мана в руки команды из отделения Пасанд-Багх, ожидавшей их на платформе.

– Какие дальше планы? – спросил Ман своих попутчиков.

– Вернемся следующим поездом к себе, – ответили констебли.

– Будешь в Варанаси – заходи в гости, – добавил один из них.

Ман улыбнулся новым конвоирам, но те не были склонны с ним шутить. У усатого младшего инспектора, в частности, был очень серьезный вид. В полицейском отделении Ману дали тонкое серое одеяло и заперли в карцере. Это была маленькая, холодная и грязная тюремная камера с зарешеченным окошком и несколькими джутовыми циновками на полу. Больше ничего в камере не было: ни матраса, ни подушки, ни даже соломы. В помещении стояла вонь. Туалетом служил большой глиняный горшок в углу. В карцере находился еще один заключенный, пьяный с красными глазами, на вид туберкулезник. Он затравленно уставился на полицейских, а когда они ушли – на Мана.

Младший инспектор коротко извинился перед Маном:

– Вам придется провести здесь эту ночь. Завтра мы решим, переводить вас на судебный секвестр или нет. Если вы дадите полные и правдивые показания, не будет необходимости задерживать вас здесь надолго.

Ман сел на одну из циновок и обхватил голову руками. На миг ему почудилось, что откуда-то повеяло розовым маслом, и он горько заплакал. Он проклинал все, что случилось накануне. Если бы только он по-прежнему обманывался, если б не знал!

17.19

В палате, кроме Фироза, который до сих пор не пришел в себя, находились еще двое. Одним из них был помощник младшего инспектора, который клевал носом, так как записывать было нечего. Полиция настояла на его присутствии здесь, и больница уступила. Другим был наваб-сахиб. Имтиаз, как врач, имел право свободно заходить в палату, что он время от времени и делал. Наваб-сахиб бодрствовал у постели сына. Его слуге Гуляму Русулу дали пропуск, так что он приносил навабу-сахибу еду и свежее белье, чтобы хозяин мог ежедневно переодеваться. Ночью тот спал на кушетке в этой же палате – он утверждал, что это для него не проблема. Он привык даже зимой накрываться одним одеялом. В положенное время он расстилал на полу коврик и молился.

В первый день к Фирозу не пускали посетителей даже в приемные часы. Имтиазу все же удалось провести сюда Зейнаб. Она соблюдала пурду, и лицо ее было закрыто. Увидев Фироза – его бледное лицо, его спутанные густые волосы, прилипшие ко лбу, вставленную в изгибе руки трубку, через которую поступал физиологический раствор, – она так расстроилась, что решила не приводить к нему детей, пока он не пойдет на поправку. Видеть деда в таком отчаянии, с выступающими то и дело слезами на глазах, им тоже было ни к чему. И все равно она была уверена, что Фироз выздоровеет. Кто тревожился на этот счет – так это оптимист Имтиаз, который знал о возможных осложнениях.

Приходившие сменщики дежурного полисмена приносили навабу-сахибу последние известия из отделения полиции. Он уже знал, что на Фироза напал не какой-то незнакомец на улице, что в доме Саиды-бай произошла драка между Фирозом и Маном и что это Ман нанес удар ножом. Сначала он не верил этому, но Мана арестовали, и он сознался.

Иногда наваб-сахиб вставал и вытирал полотенцем лоб Фироза. Он произносил его имя – не для того, чтобы разбудить, а чтобы внушить себе, что, пока у человека есть имя, он жив. Он вспоминал детство Фироза и одновременно свою жену, на которую Фироз был очень похож. Он даже больше, чем Зейнаб, связывал наваба-сахиба с нею. Наваб-сахиб упрекал себя за то, что не предотвратил визит сына к Саиде-бай. Он по собственному юношескому опыту знал, насколько притягательны такие места. Но после смерти жены ему стало труднее найти общий язык с детьми, он все чаще уединялся в библиотеке. Лишь раз он сказал своему секретарю, чтобы тот не поощрял походы Фироза в этот дом. Надо было без обиняков запретить это сыну. Но много ли было бы от этого толку? Фироз все равно мог бы отправиться туда за компанию с Маном. Этот беспечный молодой человек точно так же проигнорировал бы запреты чужого отца, как и собственного.

Слушая врачей и видя озабоченное лицо Имтиаза