В ту первую ночь, ожидая возможного визита полиции или вестей от наваба-сахиба, она, превозмогая упадок сил, страх и боль, проследила за тем, чтобы все в ее комнате, на лестнице и во всем доме было в таком же порядке, как обычно. Она велела себе спать или, если это было невозможно, лежать в постели и притворяться, будто ничего необычного не произошло. Но успокоиться она не могла. Если бы это было осуществимо, она стерла бы на улице все кровавые следы, ведущие к ее дому.

Она не испытывала никаких чувств к человеку, оставившему эти следы. Его лицо, однако, не давало ей покоя, напоминая не его мать, которую Саида никогда не видела, а его отца. Но хотя Фироз был единокровным братом Тасним, она была равнодушна к его судьбе. Выживет он или нет, имело значение только в связи с тем, как это отразится на судьбе Мана. Когда пришли полицейские, она больше всего боялась сказать что-нибудь такое, что могло бы – теперь она очень ясно это понимала – привести ее любимого Дага-сахиба на эшафот.

Она испытывала безграничную нежность к Ману, едва не убившему ее, и страх за него. Но что она могла сделать? Она пыталась думать рационально, как ее мать. С кем она знакома? И насколько хорошо? И с кем знакомы они? И насколько хорошо? Вскоре Билграми-сахиб стал ее эмиссаром, доставлявшим полуправдивые сообщения и просьбы Саиды, обращенные к новому, входящему в силу государственному министру, сосекретарю Министерства внутренних дел и начальнику городской полиции. Со своей стороны, Билграми постарался осторожно, но настойчиво использовать собственные контакты для спасения своего соперника. Действовать настойчиво его заставлял страх за телесное и психическое здоровье Саиды-бай в случае прискорбного для Мана исхода этого дела; осторожность же требовалась потому, что Саида в попытках раскинуть сеть своего влияния как можно шире могла наткнуться на враждебно настроенного человека, который разорвал бы эту сеть в мелкие клочки.

17.23

– Прийя, обещай мне, что поговоришь со своим отцом.

На этот раз пойти на крышу предложила Вина. Она не могла вынести удовлетворенных, презрительных и жалостливых взглядов находившегося внизу семейства Гойал. День был холодный, и обе женщины закутались в шали. Небо имело аспидный цвет, за исключением той его части, что была за Гангом, где поднятые вихрем пески придавали ему грязный желто-коричневый оттенок. Вина плакала, не обращая внимания на окружающее, и взывала к помощи Прийи.

– Но что это даст? – спрашивала Прийя, вытирая слезы на щеках подруги и на собственных.

– Это даст все на свете, если это спасет Мана.

– А что делает твой отец? Он говорил с кем-нибудь?

– Моего отца, – с горечью ответила Вина, – больше заботит его имидж принципиального человека, чем жизнь его семьи. Я говорила с ним, и что? Он велел мне думать о матери, а не о Мане. Я только сейчас осознала, какой он холодный человек. Мана в восемь часов повесят, а в девять он будет подписывать свои бумаги. Мама места себе не находит. Обещай, что поговоришь с отцом, Прийя, пожалуйста.

– Ну хорошо, поговорю, – сказала Прийя. – Обещаю.

Вина не знала, а Прийе не хватило духу сказать ей, что она уже говорила с отцом и министр внутренних дел ответил, что он ни в коем случае не будет вмешиваться в это дело. Это слишком банальный инцидент: драка между двумя хулиганами в непристойном заведении. А кто их отцы – не имеет значения. Это не затрагивает государственных интересов и не дает оснований для вмешательства. Городские власти и полиция прекрасно справятся без него. Он даже мягко пожурил дочь за то, что она пытается использовать его влияние, и Прийя, не привыкшая к тому, чтобы он ее журил, была пристыжена и огорчена.

17.24

Махеш Капур не мог заставить себя последовать совету, полученному по телефону, и оказать давление лично или через вышестоящие инстанции на следователя, то есть младшего инспектора, возглавлявшего полицейский участок района Пасанд-Багх. Это было против всех его принципов. Ведь справедливое внедрение в жизнь его законопроекта об отмене системы заминдари зависело от того, насколько ему удалось бы предотвратить давление землевладельцев на деревенских регистраторов и местные власти. Ему не нравились действия политика Джхи, подрывающие законное управление землями в районе Рудхии, и он не представлял себе, что могло бы заставить его действовать так же. Поэтому, когда жена спросила его, не может ли он «поговорить с кем-нибудь, пусть даже с Агарвалом», Махеш Капур оборвал ее и велел успокоиться.

Для нее же потрясение и горе двух последних дней были невыносимы. Она не могла спать, думая о Фирозе на больничной койке и Мане за решеткой. После того как Фироз пришел в сознание, к нему стали допускать посетителей, но очень ограниченное количество, включавшее его сестру Зейнаб и тетку Абиду. Госпожа Махеш Капур умолила мужа позвонить навабу-сахибу, выразить свое сожаление и соболезнование и спросить, не могут ли они навестить Фироза. Он попытался это сделать, но наваб-сахиб дневал и ночевал в больнице и был по телефону недоступен. Его секретарь Муртаза Али смущенно, с чрезмерно вежливыми извинениями дал министру понять, что в данный момент наваб-сахиб не желает видеть кого-либо из членов семьи Мана.

Мельница слухов между тем крутилась на полную катушку. Событие, о котором калькуттская газета сообщила лишь в краткой заметке, было гвоздем программы в брахмпурской прессе и основной темой городских сплетен; оно было обречено оставаться столь же злободневным еще долго, несмотря на приближающиеся выборы и предвыборные баталии. Полиция пока еще не обнаружила связи между домами Саиды-бай и наваба-сахиба и не знала о ежемесячном вспомоществовании. Но Биббо, сложив два и два, не могла удержаться от того, чтобы многозначительно намекнуть о происхождении Тасним в обществе двух-трех самых надежных (то бишь самых болтливых) подруг. Репортер одной из газет, известный своими разоблачительными статьями, отыскал и допросил некую старую, отошедшую от дел куртизанку, когда-то владевшую на паях с матерью Саиды одним из заведений на Тарбуз-ка-Базаре. Репортер с помощью определенной суммы и обещания других сумм в будущем убедил ее рассказать все, что она знала о молодых годах Саиды-бай. Некоторые из изложенных ею фактов были истинными, другие – приукрашенными или выдуманными, но все они очень интересовали журналиста. Женщина уверенно и деловито сообщила, что Саида-бай потеряла невинность в четырнадцать или пятнадцать лет, когда ее изнасиловал в пьяном виде один из столпов общества, – ей рассказала об этом мать Саиды. Правдоподобия этой истории придавало то, что старуха не знала, кто