во время его беседы с ними, наваб-сахиб все больше опасался за жизнь сына. Его охватывало отчаяние, и в эти моменты он проклинал Мана и даже всю его семью и желал им всяческого зла. Он хотел, чтобы Ман мучился так же, как он заставил мучиться Фироза. Он не мог постичь, что такого мог сделать Фироз, чтобы его друг, вроде бы любящий его, схватился за нож.

Во время молитвы он стыдился этих чувств, но не мог с ними справиться. Тот факт, что Ман недавно спас его сына от смерти, казалось, расплылся где-то в далеком прошлом и не имел почти никакого значения в нынешней ситуации.

Его собственная связь с Саидой-бай также пряталась в одном из самых дальних уголков памяти, и мысли о ней как бы не имели отношения к нему лично. Он не знал ее роли в случившемся с Фирозом и не опасался того, что события прошлого выплывут на свет, хотя и испытывал по поводу с Саиды-бай смутную тревогу. Он был, по утверждению Саиды, отцом Тасним и обеспечивал средства к существованию самой Саиды и дочери, считая это долгом порядочного человека и частичным искуплением полузабытых грехов юности. Само собой подразумевалось, что она не будет никому рассказывать о происшедшем два десятилетия назад между женатым мужчиной сорока лет и пятнадцатилетней девушкой. Родившаяся вскоре после этого девочка всегда считала себя младшей сестрой Саиды – так уверяла его певица. Кроме самой Саиды, правду знала только ее мать, уже давно умершая.

Фироз произнес что-то неразборчивое, но для его отца это звучало как слова человека, вернувшегося с того света. Он придвинул стул к кровати и взял сына за руку. Рука была теплой, и это обнадеживало. Полицейский тоже встрепенулся.

– Что говорит ваш сын, наваб-сахиб? – спросил он.

– Не понимаю, – ответил наваб-сахиб, улыбаясь. – Но, по-моему, это хороший знак.

– Наверное, опять о сестре, – предположил констебль, держа ручку наготове.

– Она была здесь до вашей смены, – сказал наваб-сахиб. – Но, видя больного в таком состоянии, расстроилась и была не в силах задерживаться надолго.

– Тасним… – проговорил Фироз.

Наваб-сахиб вздрогнул. Это было имя дочери Саиды. Фироз произнес его с пугающей нежностью.

Полицейский записывал все, что говорил Фироз.

Какое-то неожиданное движение наверху привлекло внимание наваба-сахиба. Он испуганно поднял глаза. По стене зигзагами ползла ящерица, застывая на месте и снова двигаясь вперед. Он завороженно уставился на нее.

– Тасним…

Наваб-сахиб очень осторожно вздохнул, как будто процесс вдоха и выдоха причинял ему боль. Он опустил руку Фироза и машинально сложил свои руки вместе, затем расцепил их, и они упали вдоль тела.

Он в страхе задумался над словами сына. Первая мысль была, что Фироз каким-то образом узнал правду или часть ее. Он почувствовал такую боль, что откинулся на стуле и закрыл глаза. До этого он мечтал о том, чтобы Фироз поскорее открыл глаза и увидел отца рядом. Но теперь это пугало наваба-сахиба. Что они скажут друг другу, когда это произойдет?

Затем он подумал о том, что полицейский прилежно записывает все сказанное. Что будет, если кто-нибудь сложит все факты вместе и докопается до истины? Или же проболтается тот, кто сказал об этом Фирозу? То, что было давно похоронено и почти утратило какую-либо связь с действительностью, восстанет из могилы, и все будут это обсуждать.

Но, может быть, никто не сообщал об этом Фирозу, а просто он видел девушку у Саиды-бай. Может быть, лишь чувство вины заставляет наваба-сахиба строить из отдельных, ничего не значащих фрагментов одно пугающее целое.

Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!

Хвала Аллаху, Господу миров,

Милостивому, Милосердному,

Властелину Дня воздаяния!

Тебе одному мы поклоняемся и Тебя одного молим о помощи.

Веди нас прямым путем…[214]

Наваб-сахиб резко одернул себя. Если даже Фироз ничего не знал, в этом не было ничего утешительного. Он должен узнать правду. Ему надо все рассказать, иначе может произойти то, что и вообразить страшно. И сказать ему правду должен отец.

17.20

Варун с большим интересом читал о результатах забега, опубликованных в «Стейтсмене». Ума, сидевшая на руках у Савиты, ухватила рукой большую прядь его волос и тянула на себя, высунув от усердия язык. Варун не обращал на это внимания.

– Она будет болтушкой, когда вырастет, – заметила госпожа Рупа Мера. – Маленькой фантазеркой. Кому мы будем рассказывать истории? Кому, а? Только посмотри на ее язычок.

– Ой! – вскрикнул Варун.

– Ну-ну, Ума! – мягко упрекнула ее Савита. – Иногда она меня утомляет, ма. Как правило, она в хорошем настроении, но сегодня ночью долго плакала. А утром я обнаружила, что ее постель мокрая. Как отличить слезы по делу от каприза?

Госпожа Рупа Мера не желала слушать никаких упреков в адрес Умы.

– Некоторые дети до двух лет плачут по нескольку раз за ночь. Только их родители имеют право на это жаловаться.

– Я ведь не плакса, правда? – спросила Апарна у ее матери.

– Нет, дорогая, – ответила Минакши, листавшая «Иллюстрейтд Лондон ньюс». – Почему бы тебе не поиграть с малышкой?

Минакши не могла понять – когда думала об этом, – почему Ума, родившаяся в брахмпурской больнице, насквозь пропитанной, по ее мнению, всяческой заразой, была такой здоровой девочкой.

Апарна наклонила голову набок, так что ее глаза оказались на одной вертикальной линии. Это показалось Уме забавным, и она широко улыбнулась, одновременно дернув Варуна за волосы еще раз.

– Крэкнелл опять был первым, – пробормотал Варун себе под нос. – На Истерн-Си, на кубке Короля Георга Шестого. Всего на полкорпуса.

Ума схватила газету в кулак и потянула на себя. Варун попытался разжать ее кулак. Она переключилась на его палец.

– Ты не ставил на победителя? – спросил Пран.

– Нет, разумеется, – ответил Варун мрачно. – Повезло всем остальным. А мой скакун пришел четвертым, после Оркадеса и Фэр-Рэя.

– Забавные клички у этих коней, – заметила Лата.

– «Оркадес» – один из пароходов «Ориент лайн»[215], – задумчиво протянула Минакши. – Я мечтаю съездить в Англию. Посмотрю оксфордский колледж, где учился Амит. И выйду за герцога.

Апарна подняла голову, гадая, кто такой герцог.

Госпожа Рупа Мера не одобряла глупых выходок Минакши. Ее сын-трудяга выбивался из сил, чтобы содержать семью, а его пустоголовая жена в его отсутствие развлекается бестактными шутками. Она плохо влияла на Лату.

– Ты уже замужем, – бросила она.

– Ох, да, я совсем забыла. Как глупо с моей стороны, – сказала Минакши. Она вздохнула. – Хоть бы случилось что-нибудь волнующее! Ничего интересного нигде не происходит. А я так надеялась, что