стала подниматься по лестнице.

— Мика. — Она с шумом открыла дверь. — Мика, мы уезжаем завтра.

Мика протирала глаза:

— Уезжаем? Зачем? — и быстро отвернулась, чтобы Ася не заметила царапины на ее лице. Конечно, она поколотила Поля. Будет он ее помнить. Но ведь Ася не поймет, что это было необходимо.

— Вставай, помоги мне укладываться.

Ася, как была в шляпе и пальто, нагнулась над чемоданом.

— Достань белье. Да поворачивайся. Чулки, рубашки, носовые платки, — взволнованно и быстро говорила она, укладывая вещи.

Сонная Мика возилась у шкафа, стараясь отцепить платья. Ася сердится. Что с ней?

Деревянная картонка вдруг с грохотом полетела вниз.

— Весь дом разбудишь. Ничего не умеешь! — Ася захлопнула чемодан. — Ложись! Завтра кончим.

Испуганная Мика тихо забралась в кровать. Она ничего не понимала, но спать так хотелось.

Ася потушила свет. Мика слышала, как она беспокойно ворочалась.

— Ася, что с тобой? Ася?

Молчание.

— Ася. Дать тебе воды? Ты плачешь?

— Убирайся к черту! Я не ты, чтобы реветь. — И, отвернувшись к стене, Ася громко всхлипнула.

Мика натянула одеяло на голову, стараясь не слушать. Ей было жаль сестру, но спать так хотелось.

Они были одни в купе. Ася сидела в углу, расстроенная и подурневшая.

— Ася, когда мы приедем?

— Завтра в час.

— А там жарко?

— Да, да… Не приставай. Иди в коридор.

Мика смотрела в окно на горы. «Когда с ними увидишься? До свидания! До свидания! А я еду в Канны. И буду купаться в Средиземном море». Прислонившись к косяку окна, она стала слушать колеса. Колеса, совершенно как когда-то в России, серьезно и степенно спрашивали: «Вы куда? Вы куда?» На что гайки, тормоза и оси скороговоркой отвечали тонкими голосами: «Едем, едем, не доедем. Едем, едем, не доедем…»

Стало темнеть. В коридоре зажгли свет.

— Мика, иди спать.

Мика снова в купе.

— Ася, я так рада.

— Чему ты так радуешься, глупая?

— Как же не радоваться? Ведь мы едем в Канны.

Ася посмотрела на нее сердито:

— Ты не маленькая. Пора бы тебе понять. У нас нет больше денег. Я продала последнее кольцо, чтобы приехать сюда. Если я не выйду замуж до осени, мне нечем будет платить за тебя в пансионе. Ты должна будешь начать служить и останешься недоучкой. А теперь спи. Вот тебе подушка. И пожалуйста, не болтай. У меня болит голова.

Мика проснулась с горьким вкусом во рту. Ее укачало. Вагон трясло и подбрасывало.

— Ася, мне дурно.

Ася протянула ей полотенце и мыло:

— Пойди помойся.

Мика увидела в зеркале свое бледное запачканное лицо. Умывальник был грязный. Из крана текла желтоватая струйка воды. Ей стало противно. Она вернулась в коридор. Какое яркое солнце, какое синее небо! Поезд пролетел черный короткий туннель, и открылось море. Оно было такое же яркое, гладко-синее, как небо. Огромное море, огромное небо, кирпично-красные скалы и повсюду крошечные оливы с пыльной листвой. И вдруг за поворотом в синем море остров в белой пене.

— Ilе de Jasmin! — прошептала Мика. — Ilе de Jasmin!

Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.

Море открывалось все шире, небо становилось все ярче. Но сердце билось ровно, как всегда, и никакого счастья не было. Пыль и копоть летели в окно. Ее снова начало мутить.

— Ilе de Jasmin…

Мика долго стояла у окна. Потом, прикусив губы, стараясь не замечать грязи, помылась и пошла в купе.

Ася сидела все так же, сложив руки на коленях, глядя перед собой.

Мика тронула сестру за локоть:

— Ася.

— Ну?

— Ася, я не знаю, как сказать. Это, может, смешно… Но ты пойми, Ася. Я сейчас стала взрослой.

— Взрослой?

— Да. Я поняла, что никакого Жасминового острова нет.

1926

Румынка

Михновский был очень обыкновенный, одинокий человек. Жил он в Париже так: днем работал на «Рено», вечером обедал в дешевом ресторане и, вернувшись домой, полежав полчаса, принимался за перевод.

Переводил он «Мадам Бовари». Переходя как-то раз по набережной Сены, он купил за франк растрепанную книгу. Принес домой, прочитал и попробовал от скуки перевести страницу. Занятие ему понравилось. Теперь каждый вечер он сидел часа два, согнувшись над Флобером.

Он знал, что «Мадам Бовари» давно переведена. Но ведь он только так, для души, для утешения, как он сам говорил.

Михновский аккуратно разложил рукопись на столе, аккуратно обмакнул перо в чернильницу и зажмурился, представляя себе, что вот он уже кончил весь перевод, переписал его четким красивым почерком в черные блестящие клеенчатые тетради. Эти тетради стоят на полках, и от них как будто в комнате светлее.

Только скоро ли это будет? Он стал подсчитывать, сколько еще недель и дней ему придется работать. Но чем дольше он считал, тем скучнее ему становилось.

«Ну и кончу. Перепишу. А дальше что? Кому это нужно?»

Он встал и зашагал из угла в угол.

«Я, должно быть, очень несчастен, — подумал он вдруг и остановился — так его поразила эта мысль. — Да, да, очень несчастен… Но раз мне так плохо, зачем я живу? Ведь так просто… Нет, умереть всегда успеешь».

Он почувствовал, как в нем где-то там, очень далеко, вздрогнула маленькая надежда. Совсем маленькая и слабая, но он все-таки улыбнулся и махнул рукой.

«Мы еще повоюем».

Он никогда не выходил вечером, но сейчас торопливо надел пальто, почистил старую шляпу и старательно завязал шарф перед зеркалом.

«А ведь я еще недурен, — подумал он, глядя на свое молодое утомленное лицо. — И в глазах что-то такое трагическое. — Определение понравилось ему, он улыбнулся. — И зубы какие! В меня еще влюбиться можно».

Он вышел на улицу, плотнее запахнул легкое пальто. Было холодно. Ему захотелось зайти в кафе. Но тогда не хватит завтра на обед. Он шел быстро, широко ступая длинными ногами в стоптанных сапогах. Вот и бульвары. От шума, света и толпы стало как будто теплее на минуту.

«Зайду в кафе. Черт с ним. Завтра поголодаю».

Кто-то дернул его за рукав.

— Михновский! — На него смотрели светлые внимательные глаза Орлова.

— Ты? Я думал, ты в Берлине.

— Как живешь? — Орлов оглядел его. — Плохо?

— Одно слово, служу на «Рено».

Орлов взял его под руку:

— Зайдем в кафе, потолкуем.

Михновский пил пиво и ел круто сваренные яйца.

— Да, вот как тебе повезло, брат. Не то что мне. Ну, рассказывай. На чем ты разбогател?

Орлов расстегнул меховой воротник пальто и, улыбаясь, как-то особенно любовно и нараспев проговорил:

— Шарикоподшипники.

— Шарикоподшипники? — переспросил Михновский.

— Да. Хорошее дело. Ты сам увидишь. — Орлов потер руки. — Вот что.