природы (души) самого человека – так вот, если мы утратим чувство красоты, то непосредственным следствием этого станет угасание способности генерировать в каком-либо виде саму интеллектуальную новизну. (И об этом – как и почему это может произойти – мы уже говорили в предыдущем разделе). Это, во-первых.

А во-вторых, нас ожидает катастрофическое падение нравственности, уже наметившееся в Новейшие времена. Причем, падение нравственности не только в отношениях между людьми, но и в первую очередь в отношении человека ко всему живому на Земле и ко всей Природе в целом. Можно сказать, что наше отношение к природе есть пробный камень взаимоотношений в человеческом сообществе. К сожалению, инстинкт хищничества постепенно нарастает и приближается к апогею своего проявления. Что говорить, если уже сейчас мы все захватываем, потребляем и истребляем в природе. Развитие техники позволяет нам это делать все более и более ускоренными темпами. Сук, на котором мы сидим, вот-вот и может обломиться. Если дело пойдет в том же направлении и теми же темпами, то не в таком уж далеком будущем нельзя будет услышать ни шелеста листьев, ни журчания ручья. Города в этом отношении уже сейчас – форпосты деградации среды обитания. И это уже не среда обитания, а среда угнетения природы самого человека. Наблюдается парадокс: чем более мы преобразуем и приспособляем для себя, – а вернее: под себя – мир, тем более он становится нам постылым. Отчасти мы создали мир, в котором порою уже не хочется жить. А если все-таки мы делаем это, то только в силу заложенной в нас самой Природой живучести (животности) физиологической основы своего организма и в силу инерции. Но хватит ли нам этой живучести и этой инерции для того чтобы пережить «смутное время» собственной, в первую очередь, интеллектуально-моральной деградации, деградации, обусловленной «обледенением» души.

В связи с этим у нас возникает вопрос взаимосвязи нравственности (этики) не только с искусством (эстетикой), представленном чувством красоты, помогающим распознавать и распознающим в свою очередь интеллектуальную новизну, но и самим Бытием (онтологией), представленным своей основной функцией, функцией генерирования этой самой интеллектуальной новизны. Попытаемся проникнуть в суть подобной взаимосвязи.

А начнем с того факта, что мы почему-то не придали значения обнаруженной еще в Античности тесной взаимосвязи красоты с нравственностью. (Чтобы увидеть ее, достаточно лишь вспомнить платоновские диалоги). Казалось бы, такой взаимосвязи не должно быть, поскольку это две совершенно разные сферы человеческого отношения к реально существующей вокруг нас действительности. Предметом искусства является прекрасное в различных его проявлениях, а предметом морали – оценка человеческих поступков в отношениях с другими людьми. Но, как оказалось, взаимосвязь между ними не только опосредованная, но и непосредственная. Почему? Во-первых, потому, что искусство во всех его видах только тем и озабочено, что трактует тем или иным образом наши поступки и наше отношение к этому миру. А во-вторых, способность восприятия (сотворения, обнаружения, «понимания») интеллектуальной Новизны, вполне совместимая с наличием вкуса к прекрасному, почему-то делает нас неспособными к безнравственным поступкам.

Иначе говоря, увлеченность искусством и любовь к нему несовместимы с «производством» зла. Как верно выразил поэт: «гений и злодейство – Две вещи несовместные». Вот феномен, который не то что ожидает, а просто жаждет своего разрешения. В чем запрятаны его истоки и основания? Какая роль в этом вопросе принадлежит физиологии, а какая – интеллекту? И не в разгадке ли этой тайны кроется наше освобождение от проклятия, нависшего дамокловым мечом над нашим родом? То есть, действительно ли зло неизбежно и неодолимо? Разве не может быть того, что наша любовь и приверженность к искусству способна не столько интеллектуально – на одном разуме вряд ли далеко уедешь, – сколько физиологически отвращать нас от злодейства?

Таким образом, если интеллектуальная способность эстетического наслаждения искусством каким-то непонятным нам образом несовместима в одном лице с интеллектуальным наслаждением от аморальных поступков, а само наслаждение, несомненно, осуществляется на физиологическом уровне, то возникает вопрос, почему в природе нашего духа наблюдается эта несовместимость. Может быть потому, что первое обладает спонтанным (творческим) характером своего проявления и относится к природным факторам, а второе им не обладает и не относится к сущности природы, которая призвана к бытийственному генерированию новизны и позитивному приумножению разнообразия. А потому, положим, конструктивная функция какого-то участка нашего мозга уже не может действовать в режиме деструкции, и, наоборот: деконструктивная функция несовместима с конструктивной.

Обратимся к некоторым примерам человеческого поведения и его деятельности. Но сначала заметим, что никакое животное в природе никогда не издевается над другим животным ради получения удовольствия от этого процесса. Природой ему это не разрешено, а значит – запрещено, поскольку эта функция неконструктивна для природы. А можем ли мы отрицать тот факт, что любой маньяк или садист упустит возможность поиздеваться над другим человеком и получить от этого удовольствие, особенно в том случае, если он уверен в том, что за это ему не последует какого-либо наказания. Конечно, он не упустит этого случая. Но можем ли мы во всей нашей истории назвать кого-либо из выдающихся – в творческом отношении – личностей, кто был бы маньяком или садистом, и наоборот: проявил ли кто-либо из известных садистов и маньяков выдающиеся способности в какой-либо сфере искусства, науки, философии и т. д. (Разве что можно назвать Нерона и де Сада – и то с величайшей натяжкой. Это просто какие-то аномалии).

Так что, вне всякого сомнения, гений и злодейство несовместимы, и несовместимы они только потому, что в одном и том же человеке физиологически невозможно соединение наслаждения от творческой деятельности и наслаждение от деятельности агрессивно-деструктивной. Мы просто предопределены к соответствующему роду деятельности, и предопределены именно физиологически обусловленной способностью получать удовольствие то ли от творчества (бытийствования), то ли от деструктивного поведения. В некотором смысле мы заложники собственной судьбы, начертавшей свои знамения, скорее всего, на генетическом коде нашей личности. И в то же время, не этот ли фактор несовместимости мог бы нам послужить якорем спасения в нашей судьбе. И действительно, если наше спасение в красоте (Достоевский), то, может быть, надо не искоренять зло – это бесполезно, поскольку безрезультативно – а, наоборот, переориентировать каким-то образом склонность ко злу на склонность к добру. (И переориентировать, может быть, даже на физиологическом уровне). Вот только как это можно было бы сделать – это уже предмет заботы науки.

Итак, если ни среди выдающихся людей мы не можем назвать ни одной по-настоящему деструктивной личности, ни среди деструктивных личностей (маньяки, садисты и т. д.) – ни одной творчески одаренной личности,