с неожиданно радостным ощущением восклицаю я.

И не беря во внимание все его прегрешения, я прогоняю таившуюся во мне злобу, обиду в продолжении стольких лет, и продолжаю смотреть на него с дочерней страстью. Наделенный суровостью и подчас жестокостью мыслия, у него поистине доброе сердце.

Вздыхаю и прихожу к мысли, что я словно опустошила груз. Легче от разговора с папой, — и это облегчение проникает в мою кровь — и я рывком прижимаюсь к нему и, он, вздрогнув, становится горящим топливом, что его рука, коснувшись невзначай моей, тут же меня опаляет. Он прислоняет меня к своей груди сильнее, шепча снова и снова, дорогое и заветное для меня: «Дочурка моя…»

— А ведь моя дочурка — писательница?! — с гордостью выражается отец и я, отодвинувшись на шаг назад, улыбаюсь. — Я не поверил своим ушам, когда Джексон поведал мне про твою книгу и дал почитать отрывки… — И повторяет с бесконечной нежностью: — Моя дочурка — писательница!

Я так сильно изумляюсь и до моего сознания доходит, что, если он читал, то… та мысль: «Когда я был так далек, я любил тебя в мыслях», произнесенная им вчера, так четко отложившаяся в моей памяти, была не плодом моего воображения. И… он понял, он наверняка понял, что образ Николо — образ отца, созданный моей мечтой. Я проживаю тот самый момент, в котором сложно различить грезу от реальности. «Но как он смог прочитать, если рукопись в первозданном виде была только у издателя?» И невольно отвечаю про себя: «Джексон. Это сделал Джексон, чтобы помирить нас. Мой любимый».

— Папа, я… я… — Испытывая неловкость под его пристальным взглядом, погружаясь в ласковые объятия его серых глаз, я стихаю в речи. Боль не исчезает в его взгляде. Он проговаривает, отирая одинокую слезу:

— Старик Льюис, твой дедушка, был бы так горд за тебя… Он всегда за тебя душою болел!

Не дрогнув, не запнувшись, я подкрепляю его мысль твердым и уверенным словом:

— Всегда!

Воспоминание о дедушке не проносится у меня без слез, никогда. Соляные струйки стекают в озеро, на поверхности которого повторяется танец теней от ветвей.

Мгновения спустя, когда солнце уже клонится к закату, отец, переждав мои всхлипывания, через недолгий промежуток времени, молвит:

— Ты сделала попытку посвятить себя литературной деятельности! И она удалась. Это настоящая драма любви с масштабностью замысла. А какое противопоставление природы и чувств в романе, изобилующем богатым содержанием эпитетов!..

— Пап, ты не приукрашиваешь? — Заворожено глядя на отца, я свечусь одновременно и от солнечного луча, нацеленного прямо на меня, и от эмоций, вызванных словами, которые я и не мечтала услышать. — Ты, правда, так считаешь? — ладонью отгораживая ослепляющую звезду, нежно румянеющую мои щеки, неверяще взмывает в воздух мой детский голос.

— Дочурка я честен с тобой! Это великолепно! И не успели мы заговорить об этом, как ты сразу засветилась, — замечает метко отец, на что я, затуманенная восторгом и слезами, улыбчиво произношу, вдыхая глоток вечернего подуставшего воздуха:

— Книга — моя вторая жизнь.

По тому, как он молча судорожно теребит сбритую седую бородку, можно догадаться о его глубоком внутреннем волнении.

Он несмело спрашивает:

— Нет ли в этой деятельности эскапистских мотивов?

Почувствовав снова напряжение, то ли от того, что этим вопросом он делает шаг к той двери, которую я все еще не готова открыть, я волочу выдуманную причину, решительно пресекая тему, и резким движением выпрямляю тело, уходя с моста:

— Что-то застоялись мы на одном месте…

Почему он так спросил? Принял во внимание все мои невзгоды? «Нужно задать формальный тон общению и устранить этот тревожный симптом — близость», — тут же принимает мой мозг решение, почувствовав дискомфорт.

— Ты не хочешь отвечать? — в следующую же секунду догадывается отец, не желая оставлять тему, и, слегка нахмурив брови, спешит за мной.

Тащу себя по дороге, бежавшей вдаль, и, отсутствующим взглядом скользя по дорожке, пришептываю, безмолвно шевеля губами, перебирая влажными пальцами ремешок на висящей через плечо сумке, то сжимая его, то скручивая:

— Да! То есть — нет! Я не знаю. — Что-то заставляет меня извиваться, подергивать плечами. Я будто не могу сохранить присутствие духа. Смятение души не выразить словами. Я удерживаю слезы, которые стоят на пороге.

Отец влачится за мной; тяжелые массы выходящего из него воздуха смешиваются с прохладой вечера.

Трагическим напоминанием перед нами в десяти шагах предстает незапланированная сцена, не предназначавшаяся для других глаз, ссоры мужчины, лет сорока, и девочки, лет пятнадцати-шестнадцати, судя по всему — отца и дочери. Реплики на высоких тонах от обеих сторон сменяются громкими обзывательствами, прямыми обвинениями, безбоязненно выпрыскивающимися изо рта подростка в тандеме с размашистыми жестами, переходящими в скрежещущий слух вопль. Действительность, кажется, разбила и её грезы. Во мне воскрешаются еще не далеко ушедшие чувства, потухшая печаль вспыхивает, стискивая горло, когда дочь разрывает глотку и криком выводит:

— Ты меня не понимаешь и никогда не понимал! Только думаешь о себе! Тебе наплевать на мои интересы!

Мужчина подает вслед, уже без жестокого выражения лица:

— Пойми, я делаю так, как тебе лучше.

Слышится в его голосе желание опекать, отчего я едва не признаюсь вслух, как это знакомо мне. Я пылаю багряным светом. Дыхание спирает. Увидев мой долгий-долгий выдох, отец заслоняет явившийся эпизод, оживший из нашего прошлого:

— Я положил начало твоему несчастью. Я виновник твоей боли. Вина моя. — Эти выражения без доли и повеления смеют остановить меня так резко, что я, сама не ожидая от себя, издаю испуганный тихий стон. И, стоя спиной к отцу, выслушиваю, закрыв глаза. — В глубине моего состарившегося сердца — раздирающее чувство. Я ношу в себе тюрьму, в ней я буду навеки заключен… И навеки опозорен. Я затерян в этих темных стенах, совесть ежедневно дробит гвоздями мою душу… Мысль, что ты ушла из моей жизни, жалила мне мозг каждую последующую секунду моего скитания… Я вырывал у себя клочья волос! Я не имел представлений о том, что теперь будет! Я был убит! Я не ценил тебя, когда ты была рядом, а когда потерял — было уже поздно. Осознание, что ты никогда не простишь меня, открыло мне глаза на то, какой сильной любовью я был наполнен. Моя любовь пробуждалась постепенно. Я признаю, дочурка, я признаю!.. Я признаю, что не сразу понимал, не сразу благодарил небеса за свою крошку!.. И… — Его затруднительное дыхание мешает ему говорить. Он становится напротив меня. Дав воли глазам, я вижу, как он смотрит отцовским взглядом и как полыхает его душа:

— Все