иных мер, даже включая смертную казнь в тылу. Однако претворить их в жизнь предлагалось только после обсуждения в законодательной форме каждой конкретной меры отдельно [в соответствии с условиями времени и места].

[ «Пусть все знают, — сказал я на Московском совещании по поводу смертной казни в тылу, — что эта мера — очень мучительная. И пусть никто не отважится создавать нам неудобства в этом деле своими необусловленными требованиями. Этого мы не допустим. Мы лишь скажем: „Если все разрушения, малодушие и трусость, предательские убийства, нападения на мирных жителей, поджоги, грабежи — все это будет продолжаться, несмотря на наши предупреждения, правительство будет бороться с этим ныне предложенными мерами“». На Московском совещании я так безапелляционно говорил о смертной казни потому, что по этому вопросу Временное правительство не было единодушно «за», более того, на самом деле большинство было «против» этого метода борьбы с разрушением и разложением. С другой стороны, все правительство единодушно признавало, что вопрос о смертной казни не должен стать предметом острого политического конфликта, особенно внутри самого правительства. Лично я был решительно против восстановления смертной казни в тылу, потому что считал совершенно невозможным выносить смертные приговоры, скажем, в Москве или в Саратове, в условиях свободной политической жизни.

Убийство человека по приговору законного суда, в соответствии со всеми правилами и нормами официального ритуала казни, является великой «роскошью», которую может позволить себе лишь государство с отлаженным административным и политическим аппаратом. Если отставить в сторону все гуманитарные соображения, практическая невозможность вынесения юридически обоснованных смертных приговоров в России могла стать решающим доводом для каждого практикующего государственного деятеля. Короткий, но печальный опыт революционных военных трибуналов, на которых выносились смертные приговоры, даже на фронте, представляет весомые доказательства в поддержку этого моего мнения.

Я чувствую, что читатели этих строк в России в настоящее время будут раздражены этой добренькой сентиментальностью, или «маниловщиной»[11], и в негодовании спросят меня: «А как насчет казней по приказам комиссаров, большевистского террора?..» Да именно так; терроризм существует: казни, массовые казни, но без вынесенного приговора компетентными юридическими властями; убийства полицией, но не смертные приговоры, вынесенные законными судами; в этом-то и весь вопрос. Именно реакция большевиков доказала, что в России еще невозможно отнимать жизнь по приговору суда. Насколько я могу судить по информации, которая только что дошла до меня, господин Бронштейн (Троцкий) не осмелился, в конце концов, ввести свою гильотину, другими словами, вновь ввести смертную казнь, которая должны была исполняться с торжественностью приговора, вынесенного законным судом. В России теперь практикуют «расстрел на месте». Между тем это институт за пределами любой государственной Конституции, за пределами любой культуры, кроме варварской. Для того чтобы перевести каждого труса, который дезертировал с фронта, в привилегированного убийцу, надо сначала полностью разрушить государство… Но даже безотносительно этих соображений идея Корнилова и Филоненко ввести смертную казнь как особый вид наказания против забастовок, локаутов, дезорганизации на транспорте и подобных происшествий слишком оригинальна, чтобы ее можно было приложить к любому государству, которое в целом цивилизованно.]

Параграф 10

Председатель. А касалось ли это заседание (Временного правительства 11 августа) вопроса об участии Корнилова в Московском совещании и его обращения к нему?

Керенский. Да.

Председатель. Как отнеслось к этому Временное правительство?

Керенский. У нас была совершенно определенная точка зрения. Наша задача на Московском совещании была ясна и определенна. Наша политика, которую мы применяли всегда и везде и которая, однако, часто из-за неправильного понимания считалась признаком слабости правительства, состояла в воздержании от насильственных действий или провоцирования каких-либо взрывов. Одной из наших целей было создание такой атмосферы на Московском совещании, чтобы в случае обращения к нему Корнилова он не возбудил бы враждебное отношение к себе огромных людских масс просто потому, что нам показалось, что в это время Корнилова нельзя было кем-либо заменить. И тогда, ведомое этим соображением, Временное правительство приняло следующий план: главнокомандующий передаст адрес или рапорт сходного содержания с рапортом, который он представил нам 3 августа, то есть он будет касаться лишь положения дел на фронте, состояния армии, стратегической ситуации и т. д. Временное правительство приняло решение: особенно ограничить обращение Корнилова в этом смысле, но несмотря на это…

Председатель. Несмотря на это, несмотря на предупреждение, он действовал по-своему. А он был предупрежден уже здесь, в Петрограде?

Керенский. Если я не ошибаюсь, он был предупрежден здесь.

[Теперь я вспоминаю, что мы не могли его предупредить в Петрограде, поскольку генерал Корнилов покинул Петроград накануне собрания Временного правительства.]

После приезда Корнилова в Москву министр путей сообщения позвонил ему за день до его выступления. Затем я говорил с ним по телефону и в театре[12]. Я вновь послал за ним и сказал ему во второй раз о решении Временного правительства и настойчиво попросил его действовать соответственно. Когда в ответ он сказал мне, что будет говорить по-своему, я предупредил его, что он должен понимать, что таким образом он нарушит дисциплину. «Вы должны в любом случае показывать пример остальным, а вы говорите о нарушении дисциплины», — сказал я. В то время генерал Корнилов был твердо убежден в абсолютном бессилии правительства', он смотрел на правительство, так сказать, как на некий рудимент, на который не нужно обращать никакого внимания. Если мы, то есть Временное правительство скажет, что нужно сделать то или другое, то сделает это исключительно из страха перед ним. Полагаю, что таким в то время было настроение Корнилова и его окружения.

Либер. Позвольте мне задать вам вопрос. Вы знали, что обращение, которое Корнилов привез на Московское совещание, было написано Филоненко или, по крайней мере, Филоненко был автором части его?

Керенский. Я ничего не знал об этом.

[Позже я прочитал следующие показания Филоненко, правдивость которых конечно же — дело его совести: «Вечером 13 августа я спросил генерала Корнилова, подготовил ли он свою речь, которую намеревался произнести на заседании 14-го числа, и, когда мне сказали, что речь не готова, я предложил ему свою помощь в том, чтобы набросать ее содержание. Помимо моего желания помогать генералу Корнилову, я подумал, что это мой долг в свете ответственности, которая была возложена на меня за все акты политического характера, совершенные главнокомандующим. Такая же помощь также была предложена генералу Завойко, который был знаком с генералом Корниловым. Помощь Завойко состояла в том, что он писал под мою диктовку текст речи, который я предварительно обсудил в общих чертах с генералом Корниловым. С некоторыми дополнениями, касающимися только