Даже во времена «разгула» англомании, представления французов об англичанах были полны противоречий. Английская конституция даже в первозданном виде (не составленная в единый документ, как американская), вызывала восхищение французов, которые, впрочем, не очень понимали ее смысл. Французы также уважали английский патриотизм, который привел к победе Великобритании в Семилетней войне. Конечно, за эту победу англичане заплатили высокую цену: уровень политической нестабильности в стране, по мнению многих приезжих, зашкаливал. Оппозиционные выступления Джона Уилкса[48] в 1768 и 1771 годах, американская революция 1778 года и бунт Гордона в 1780 году только подтверждали ожидания некоторых представителей французской аристократии, что Англия с минуты на минуту сама разорвет себя на куски. Впрочем, «англичане никогда не уничтожат друг друга в той мере, как нам бы этого хотелось», — писал премьер-министр Франции герцог Шуазёль в мае 1768 года, вскоре после жестокого подавления народной демонстрации на поле Сен-Джордж.

Рассадник республиканцев и цареубийц, где периодически вспыхивали революционные беспорядки, Лондон был городом, в котором даже стены пахли кровью — по крайней мере, по словам одной французской брошюры, изданной вскоре после подавления бунта Гордона. Это гнездо политического разврата должно было рухнуть со дня на день, и французские спецслужбы делали все возможное, чтобы ускорить разрушительный процесс: в ход шли все средства, от тайных поставок оружия американским повстанцам до поддержки оппозиционной агитации Уилкса.

Противоречия внутренней жизни британской столицы как в зеркале, отразились на отношении парижан к Лондону, городу, сильно превосходящему Париж по численности населения, но гораздо менее «упорядоченному». Как можно понять людей, которые, проложив вдоль улиц широкие, удобные для прогулок тротуары, используют их для жестоких драк, избивая друг друга до полусмерти? Которые так любят животных, что любого, кто в пылу азарта загонит лошадь до смерти (обычная практика парижан, по крайней мере, по мнению Мерсье), гневные горожане прибьют прямо на месте? Мерсье своими глазами наблюдал, как проходил мятеж лорда Гордона: эту неделю массовых беспорядков, носивших явный антикатолический характер, он не забудет никогда. Тогда толпа напала на Банк Англии; потом, мятежники взломали тюрьмные ворота и выпустив преступников, они совершили немало поджогов в городе, прежде чем прибывшие войска в количестве одиннадцати тысяч солдат открыли огонь на поражение (в ходе беспорядков было убито нескольких сотен человек). Несмотря на отсутствие видимого лидера, Мерсье был уверен, что гневом толпы кто-то управляет. «Бунтовщики проявляли такую дисциплину и выдержку, — писал он, — что когда били стекла в квартирах вызвавших их гнев священников, жильцы соседних квартир наблюдали за этим, немало не беспокоясь за собственную безопасность». Оказавшиеся на свободе преступники отправились домой, но ненадолго. «Большинство из тех, кто попал тюрьму за долги, впоследствии вернулись в камеры по собственной воле, — замечает Мерсье. — Остальные же сразу написали своим кредиторам, где они находятся и попросили их не волноваться». Мерсье считал, что именно уверенность обычного лондонского работяги в том, что он и его друзья «во все времена сами себе хозяева», и придавала ему способность контролировать свое поведение. А если бы французские рабочие однажды проснулись и обнаружили, что свободны от полицейского надзора, результатом стал бы кровавый хаос.

Первые тротуары появились в Париже в 1780-е годы, после реконструкции квартала Одеон: только что проложенные улицы сходились на площади Одеон, где стоял одноименный театр. В самом квартале разместился один из масштабных комплексов многоквартирных зданий, о котором говорилось в предыдущей главе. Правда, на обоих берегах Сены в районе Пон-Нёф («Нового моста») еще в 1578–1607 годах за счет королевской казны насыпали террасы, но они предназначались для лавок с товарами, а вовсе не для прогулок. На протяжении нескольких веков Пон-Нёф был одной из красивейших достопримечательностей Парижа. Современники восторгались им как чудом инженерного искусства; к тому же с этого моста открывался чудесный вид на город, в то время как другие мосты были плотно застроены лавками и магазинами. В конце 1780-х годов от застроек наконец-то очистили Пон Нотр-Дам («Моста Парижской Богоматери»), и этот момент запечатлел на своей картине художник Юбер Робер[49].

Однако первые тротуары были скорее исключениями, чем правилами, — в других районах Парижа о «дорожках для пешеходов» никто и не слышал. Когда некий путешественник Бабийяр пытался прогуляться по Рю-де-ла-Сен, результатом стала настоящая катастрофа: вначале он потерял дорогу, затем его сбили с ног пробегавшие мимо носильщики, и, в конце концов, бедняга чуть не утонул в переполненной нечистотами сточной канаве. Напуганный до смерти путешественник оставил все попытки вести себя как flâneur и вызвал наемный экипаж, проклиная Париж, где до сих пор не удосужились подумать о пешеходах. Грязные улицы французской столицы обеспечивали чистильщиков работой почти до середины девятнадцатого века. В 1822 году общая длина тротуаров во всем городе едва достигала 167 метров. Кроме парков Тюильри и Люксембург, да «садов развлечений», устроенных по об разу и подобию лондонского «Воксхолла», гулять в Париже дореволюционного времени было практически негде.

В 1771 году на Елисейских Полях открылся «Колизей», прототип нынешних торгово-развлекательных центров. Три крытых сводчатых галереи отходили от центральной залы; в каждой галерее располагалось по десять магазинов, где продавались ювелирные изделия, модная одежда и лотерейные билеты. К сожалению, по мнению большинства покупателей, «Колизей» находился слишком далеко от центра: через два года центр обанкротился. Парижские франты, желавшие показаться на людях, обычно отправлялись в passages (крытые торговые ряды), находившиеся к северо-западу от «Пале-Рояля». В 1786 году открылась «Галери де Буа» — ряд магазинов, соединивший аркады «Пале-Рояль». Пассажи «Фейдо» и «Кер» открылись в 1791 и 1799 году соответственно. Однако настоящий расцвет этих торговых центров пришелся на 1822–1837-е годы, времена «Пассажа Колбер» (1826). Здесь фланёры могли до полного изнеможения гулять под стеклянной крышей, и в свое удовольствие глазеть как на прохожих, так и на предметы роскоши, выставленные в витринах бутиков по обеим сторонам прохода. На ночь выходы с обеих сторон центрального прохода закрывались решетками, а сами магазины довольствовались лишь массивными ставнями, в конце рабочего дня опускавшимися на прилавок со стороны улицы.

В Лондоне на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков многие магазины уже обзавелись стеклянными витринами. Витрины лавок попроще обычно выглядели так: довольно узкая дверь в центре фасада, обрамленная широкими проемами, на которых крепятся горизонтально разделенные ставни. Верхняя ставня, открываясь, образовывала подобие навеса, а нижняя была оборудована складными ножками и служила прилавком. Таким образом, товары выкладывались для обозрения прямо на улице.