— Заговенье покойников-безбожников! — воскликнул Горбунок и, захлебываясь от радости, запел:

Швецкуса — гробы, а наши — бутылки,

Швецкуса — куры, а наши — тарелки!

9

Три дня и три ночи точила косу костлявая возле дома Валюнене, заглядывала в три оконца Аукштуолиса, любовалась, что жизнь Алексюса и Пятраса на волоске висит. Ждала костлявая, когда от Пятраса отойдет Стасе, а от Алексюса — его мать Аспазия. Однако обе будто сговорились: ни на шажок от своих парней не отошли. Не ели, не пили, даже до ветру не ходили...

Ничего не понимала костлявая... Что мать ради сына родного с небом и адом сразиться может — это она видывала, но чтобы девка молодая к едва живому парню репейником приклеилась — этого ей не довелось слыхать... Села с горя костлявая верхом на свою косу, взлетела на тучку и до тех пор плакала студеными слезами, пока почти весь снег в реку Вижинту не согнала. Под утро такой гололед стал — не приведи господи... Бабенки в костел к заутрене кое-как на четвереньках доползли. А ксендзов-то еще нету. Побежали сестры Розочки по усыпанной золотом тропе в дом настоятеля и узнали, что у того от резкой перемены погоды с сердцем худо, а викарий заспался... Побежали сестры Розочки будить викария, но в передней у того Пурошене — новая школьная сторожиха — топчется: беда с учительницей Кернюте случилась. С третьими петухами бежала она на двор по малой нужде, упала да грохнулась затылком об лед, теперь лежит и зеленой пеной блюет...

Побежал заспанный викарий в костел, схватил с полки дароносицу и в сопровождении стаи баб — бегом в школу.

— Иисусе, чтоб только не поскользнулся.

— То-то, ага. Одна беда — не беда.

— Ах ты, господи. Разве бежал бы он так, хвост трубой, если б одна из нас умирала.

— Так говорить не гоже.

— Пригожая? Точно пригожая, как с образа святого.

— Да уж, помрет — всей пригожести точка.

— Кочка? Какая еще кочка?

Даже договориться не могли богомолки из-за этого гололеда. А когда они ввалились в школу, Пурошене встала на пороге и велела опуститься на колени да молитву творить, потому что учительница уже исповедуется.

Долго стояли женщины, погрузившись в молитву, пока не закралось в их сердца подозрение — почему это Кернюте так долго в своих грехах кается?

Двойняшки Розочки хотели дверь приоткрыть да проверить, однако Пурошене не позволила, являя перед всеми богомолками образец терпения.

Но двойняшек Розочек учить не приходилось. Не зря они целых шестнадцать лет неотступно исполняли обязанности глаз да ушей настоятеля. Отползли на коленях, забрались в уголок коридора да вскарабкались по стремянке на чердак. Одна веник взяла, другая — старую фуражку шаулиса, разгребли кострику, вытащили мох да прильнули к щели в потолке...

— Иисусе, агнец божий...

Кернюте на горке подушек с грудью нараспашку в потолок глядит, а викарий, держа ее за руку, на коленях какие-то слова шепчет. Ей-богу, не святую латынь.

Кубарем слетели двойняшки Розочки со стремянки и громко закашляли. А вслед за ними и остальные богомолки, пока викарий Жиндулис, красный будто бурак, не выбежал вон из комнаты.

В доме богомолок началось смятение. Не спустилась ли этой страшной ночью в Кукучяй нечистая сила?

Чем дальше, тем больше усиливалось это подозрение, поскольку слишком уж быстро нагрянула теплынь и коты стали носиться по заборам. Не великий пост стал, а какая-то бесовская пасха. То юный ксендз каждое божье утро с дароносицей, как кот с пузырем, к Кернюте бежит, то Горбунок, этот посланец ада, каждый вечер приходил к выздоравливающим больным Аукштуолиса и, послушав посмертные видения Алексюса, страшную ересь городил, высмеивая бога, церковь и святые таинства, смущая малышей босяков, которых Катиничя уже стала готовить к первой исповеди...

Мало того. Прошел слушок, что в доме Валюнене учреждена гильдия безбожников. Глава и вдохновитель этой гильдии Аукштуолис расхваливает те края, где признают брак без церковного благословения... С которой захотелось, с той, дескать, и сочетайся. Хочешь — надолго, хочешь — на один разочек. Понравится — живи, не понравится — расходись. Воля твоя. Только перед своей совестью отвечаешь.

— Иисусе, Иисусе, будто пташки лесные.

— То-то, ага. Хорошо, что напомнила — птичьим браком называется это распутство.

— Не приведи господи. Полон свет будет ублюдков.

— Ох, ягодка, все теперь с горки катится. В тартарары.

— Помяните мое слово — лопнет терпение у господа бога, встряхнет он мир как следует.

Дурные предчувствия баб еще усилил совместный вещий сон сестер Розочек. Вздремнули они в день сорока мучеников после обеда и увидели, что под облаками летит ангел. В одной руке у него — окрававленный меч, а в другой — длинная труба. Сделал ангел круг над Кукучяй, помахал крыльями сестрам и так грозно задудел в свою трубу, что сестры попадали с кровати. Подползли к запотевшему окошку и увидели в стороне Вильнюса кровавые столпы...

На другой день «радия» Умника Йонаса поймала волну Каунаса с известием, что германец без единого выстрела занял Австрию, а польский солдат Серафин, в одиночку попытавшийся нарушить границу Литвы, был подстрелен нашим полицейским и задержан возле деревни Трасникай.

Вечером, когда в дом Чижаса сбежался сейм босяков-мужиков, чтобы обсудить международное положение и это злосчастное событие, Умнику Йонасу уже было известно, что польский солдат испустил дух. Значит, порохом запахло, кровь кличет кровь...

— Худо наше дело. Раздолбают нас поляки.

— И долбать не придется. Шапками закидают.

— Ни черта. В двадцатом году мы долбали поляка под Ширвинтай.

— Тогда долбали — Вильнюс продолбали, Кратулис. Сейчас будем долбать — независимость продолбаем.

— Да эта наша независимость точно у девки невинность. С одного боку поляк зарится, с другого — германец... Кто первый цапнет, тому и отдадимся. Против ветру не подуешь...

— Да уж. Стоит ли зря кровь проливать.

Оптимистически настроены были лишь кукучяйские шаулисы, которых Чернюс с Мешкяле на всякий пожарный случай призвал с оружием в руках днем и ночью охранять родину. С этой целью малость укрепили шатающуюся каланчу на горке возле школы, составили строгий график дежурства