них телефоны и радия получше, чем у меня. Господа быстрей против нас стакнутся, чем мы меж собой договоримся. Скажешь, не так было в девятнадцатом году у нас, или в Испании не то же самое сейчас творится?

— А почему ты про Россию забываешь, где босяки карту господ побили?

— Россия, братец, это большая загадка. В России земли необозримые, вооруженных босяков — целое море, да и Ленин в России был. А кто у нас?

— Зачем тогда наши коммунисты листовки расклеивают, зачем кровь нам будоражат раньше сроку? — спросил Кратулис.

— Чего не знаю, того не знаю, Юозапас, а на эту весну революции не предвижу.

— Вот чертовщина, — вздохнул Кратулис. — Кончилась мука, кончается картошка. Чем придется своих птенцов кормить? Не доведется ли мне в одиночку революцию поднимать?

— Ирод! Вдовец проклятый! Ты лучше к Розочке посватайся! К той, у которой поясница золотом звенит, — вдруг крикнула Розалия, словно злая лаума вынырнув из-под белой перины.

— Какая муха тебя укусила, Розалия? — удивленно спросил Кратулис, а весь сейм босяков вытаращил глаза на Розалию, которая, уже повалившись на спину, голосом умирающей простонала:

— Иисусе. Дева Мария... Иосиф святой! Йонас, ирод, живо подай мне полотенце. Я вся мокрая!

— Что случилось-то? Никак черт во сне к тебе лез? — полюбопытствовал Петренас.

— Почти угадал. Только не черт. Синяя борода.

— Вот те и на!

— Когда?

— Где?

— А я откуда знаю... Не то в костеле, не то в пашвяндрском поместье. Ксендзов, как черных баранов, богомолок, как рыжих муравьев, а стол белым накрыт. Свеча поминальная горит. В красном углу викарий сидит, с кокардой жениха, рядом с ним — Кернюте с фатой, точно липа в цвету, только без рутового веночка на голове — между нами говоря... На месте свата — Синяя борода, веселый, как месяц молодой. На месте свахи — гадалка Фатима с платком на плечах. А дальше — вся честная компания: Карпинский с покойной Ядвигой, Мешкяле с Милдой и Мартиной, Бакшис... А я — в конце стола. Особняком. Как бы на алтаре. И голым голая, будто гусыня на подносе, — между нами говоря.

— Перестань! Слушать стыдно! — сказал Умник Йонас.

— Вот видите, какой у меня муженек. Ему слушать стыдно! А мне пережить пришлось, ирод!.. И это еще не все! Одна Розочка вокруг меня кружит да окуривает дымом девятисила, а другая — золотые тарелочки да рюмочки ксендзам и гостям раздает. «Кого еще ждете?» — спрашиваю тихонечко. «Кто появится, того окрестим, а тебе, ведьма, крышка. Перекрестись». — «Что вы со мной делать будете?» — «Вкусим плоти твоей и кровушки твоей попьем. А вкусив да напившись, пойдем в прятки играть». На этих словах Синяя борода вместе с Фатимой из-за стола поднимаются. Синяя борода достает из рукава длинный нож. Фатима свечу берет и к его бороде подносит. Загорается Синяя борода от головы до ног, будто просмоленное бревнышко, и идет... идет прямо ко мне. Точно столп огненный. Я так и грохнулась с алтаря на пол. «Йонас, спаси!» — кричу, хотя Йонаса и не видать. Только голос его слышен где-то далеко за дверью. Чувствую, нету мне спасения. Вскочила и давай бог ноги. В одну дверь, в другую, третью... Конца этим дверям нету. А обе Розочки по пятам чешут. И Синяя борода не отстает, дымом и огнем дышит. Бежала я, бежала и проснулась от этого страха. Йонас, ирод, подай-ка мне воды. Пускай сердце отойдет. Такого дурацкого сна в жизни не видала. Тьфу, тьфу, тьфу. Отведи, господи, беду.

— Это к перемене погоды, Розалия, или к перемене власти, — изрек Умник Йонас.

— О, господи, и накурили же! — простонала Розалия, отпив холодной водички. — Не перестанете ли вы, трубы печные, гадать о переменах? Домой не пойдете? За керосин нам деньги платить, а ваши речи гроша ломаного не стоят. Йонас, спать!

— А может, Розалия, у тебя к весне кровь взбаламутилась, раз пошли такие сны? — обидевшись, вскричал Кратулис. — Может, твой Йонас больше не кавалерист? Может, не спеши нас на двор выгонять? Может, понадобимся тебе, если что...

— Катись колбасой, доброволец! — ответила Розалия и, схватив метлу, выпроводила из своей избы весь сейм.

Долго молчали Чюжасы, оставшись вдвоем. Йонас обнимал свою «радию», Розалия — голые коленки.

— Йонас, Йонулис, — первой промолвила Розалия. — Не чувствуешь часом, что иду по дорожке Анастазаса?

— С каких это пор?

— А с таких, когда последнего ребенка мы из дому отпустили, когда Рокаса продали Блажису в батраки. После заговенья меня все время дурные сны донимают. А когда просыпаюсь, на сердце тревожно и такая часотка по всему телу, что ни чужому, ни родному не пожалуешься.

— Травки пей.

— Пила. Не помогают травки. Сама не знаю, что будет, когда ты уйдешь на заработки, оставив меня одну-одинешеньку... На это свое шоссе проклятое.

— Черт не возьмет.

— Может, говорю, не ходи. Авось, с голоду не подохнем...

— Еще чего выдумала?!

— Тогда меня с собой прихвати. Обед вам буду готовить. Обошью, обстираю всех.

— Опоздала. Стасе от Швецкусов уходит. Вместе с нами на шоссе подается.

— Лучше говори — с Пятрасом.

— А тебе не все ли равно?

— Как знаешь, Йонулис, — глухим голосом сказала Розалия. — Ты-то мужчина. У тебя голова на плечах. Вот сам и придумай, что надо сделать, чтоб лето у меня было спокойное и здоровье поправилось.

— Мало того, что белый свет меня с ума сводит, еще ты начнешь мне макушку долбить!

— Белый свет был, есть и будет, Йонулис. А мы с тобой временные. Мог бы и больше обо мне заботиться.

— Черт возьми, чего ты от меня хочешь?

— Подойди, на ухо скажу.

— Я не глухой.

— Маленького хочу. Малыша, — прошептала Розалия так, что Умник Йонас вздрогнул.

— Смеешься, или ты и впрямь на старости лет с ума сходишь?

— А что в этом плохого? Сам погляди, как Кулешюсова Марцеле ожила после Пранукаса, как помолодела. Какое счастье в их дом привалило,