выплатили и отпустили на божий свет богомолками. Из десятка монет каждая из сестер по сердечку отлила. Сердечко одной в Вильнюсе у образа матери божьей Островоротной, а другой — в Ченстохове. Остальные монетки они в пояс зашили и дали обет святой — до конца дней своих каждый год в день поминовения усопших заказывать по молебну за упокой души старшего брата и других солдат, без вести сгинувших в войнах... Как видите, золотишко у одной сестры уже кончилось, а у другой — еще не почато. Если их словам не верите, идите к настоятелю Бакшису. Он-то подтвердит, что сестры Розочки не вруньи.

Микас и Фрикас прикусили языки. Один только Анастазас на слово сестрам не поверил, упрямо требовал показать, где спрятаны винтовки, грозился обеих будто сучек пристрелить, пока, наконец, господин Гужас, притащив из темноты свое брюхо, не спросил у шаулисов:

— Кто вчера вечером стоял у вас на посту?

— Я, — ответил Анастазас.

— Он, — подтвердили шаулисы.

— Очень хорошо, — сказал Гужас. — Тогда ты, Анастазас, и ответь нам, куда делись винтовки. Зачем сестер истязаешь?

Поскольку Анастазас смущенно замолк, Гужас снова спросил:

— Давай начистоту — вздремнул?

— Нет.

— Значит, пост оставил?

— Оставил.

— По какому делу?

— По малому, — окончательно убитый, простонал Анастазас.

— А ты знаешь, Анастазас, что для часового не может быть ни больших, ни малых дел?

— ...

— А ты знаешь, Анастазас, что за такое бывает?..

— Что же, что, боже ты мой? — простонала мать Анастазаса.

— Долгий срок тюрьмы или короткая смерть через расстрел, — сурово сказал Гужас и рассказал про сходный случай из войн за независимость, когда его товарищ по роте лишился головы, не вовремя помочившись, извините за выражение... Призадумайтесь, какое сейчас время! Поляки предъявили Литве ультиматум, а вы остались с голыми руками. Военно-полевой суд тебе грозит, Анастазас, за такое... Моя обязанность тебя арестовать.

— Нет, нет, нет! — завопила Тринкунене, упав на колени, обняла ноги Гужаса и зарыдала.

Вслед за ней зарыдали все до единой бабы. Хотя Анастазас и человек никудышний, бродячих псов и кошек стреляет, детей ногами пинает, но... да останется смертная казнь для убийц.

Первой бросилась умолять господина Гужаса жена Умника Розалия, чтобы тот смилостивился над Анастазасом, у которого от холостого состояния уже давным-давно рассудок помутился. Сам ведь не знает, что говорит и что делает. Ведь сегодня после полуночи он Розалию в кровати чуть было не исцарапал пуще, чем сестер Розочек. Хорошо еще, что Йонас дома был, защитил, «радией» успокоил.

— Ведьма. Блудница. Чем сама пахнет, тем другого мажет.

— Ирод! Будто забыл, что к нам приходил, что меня до смерти напугал?

— Приходил. Но никого не пугал. Сама ты испугалась. Ничего я тебе не сделал. У меня был один вопросик к Йонасу.

— Ах ты, бедненький! — простонала Розалия. — Дурак лучше умрет, чем признается, что дурак. Делайте с ним, что хотите, господин Гужас.

— Анастазас, я не спрашиваю, зачем ты приходил к госпоже Розалии после полуночи, — торжественно заговорил Гужас. — Я спрашиваю, все ли были у тебя дома, когда ты покинул пост?

— Все, господин Гужас.

— Взять его! — сказал Гужас.

Анастазас схватился за кобуру револьвера, но не успел. Микас и Фрикас заломили руки, шаулисы выдернули ремень из штанов и отстегнули помочи. Хотели и погоны сорвать, но Гужас не позволил. Новый китель пожалел. Полицейские тащили, друзья толкали, а Анастазас брыкался, пока не запутался в упавших штанах. Тогда шаулисы взяли его на руки и отнесли в кутузку... Напрасно сторож кутузки Тамошюс Пурошюс старался его добрым словом утешить через волчок, напрасно Тринкунене приносила отвар валерьянки и совала в оконце. Анастазас волком выл и требовал тотчас же вызвать Чернюса или Мешкяле. Но Чернюс, услышав, какая беда постигла его шаулисов, прикинулся больным, а Мешкяле, как оказалось, вчера вечером отбыл в Пашвяндре охранять графа Михалека, который по ночам страшно боится нападения поляков... Анастазасу не осталось ничего другого, как бегать по камере и успокаивать себя стихами, которые выучил еще в детстве.

Добрый час спустя начальник полиции Утянского уезда Заранка, которого Гужас вызвал на место происшествия, даже не стал допрашивать Анастазаса. Заглянул в волчок, послушал, какую чушь Анастазас несет и, решив, что «задержанный помешался на почве патриотизма», велел немедленно доставить его к господину Фридману.

Отец Тринкунас запряг лошадь, шаулисы связали Анастазаса и отправили в Утяну, хоть он и кричал благим матом. Итак, как выразился Горбунок:

Из-за двойняшек среди шаулисов разброд...

Осиротел без Анастазаса народ.

Не по этой ли причине отец народа Антанас Сметона, не устояв перед психической атакой поляков, два дня спустя принял их ультиматум, на веки вечные отрекаясь от Вильнюса?..

Смех смехом, но под конец великого поста воцарилось уныние. В траур погрузился Кукучяй, в траур погрузилась вся Литва. На телеграфных столбах появились коммунистические листовки, призывающие бороться против власти таутининков, которая ведет родину к гибели, выпустив накануне юбилея из тюрьмы вместе с Зассом и Нойманом[7] яростного сторонника Гитлера, главу путча 1934 года Вольдемараса... Мало того — портфели министров сельского хозяйства и транспорта были вручены неприкрытым сторонникам Вольдемараса Скайсгирису и Германасу. По этому случаю мужики-босяки, собравшись у Чюжаса, до поздней ночи ломали головы над будущим Литвы, пока доброволец Кратулис впервые в своей жизни не пришел к выводу:

— Так верти или сяк, — а придется Сметону скинуть.

— А где эта твоя кидалка? — сказал любитель повозражать Умник Йонас.

— Революция нужна, Йонас. Революционная кидалка. Другого выхода нету, — вставил Винцентас Петренас.

— Легко вам говорить. А кто начнет революцию-то? Может, мы с тобой? С голыми руками?

— Бьюсь об заклад — Москва бы помогла.

— Ты забыл, Винцентас, что с русскими у нас общей границы теперь нету, что Польша клином между нами влезла.

— Мало ли в Польше босяков? Думаешь, у них не чешутся руки взять своих панов за чуб?

— Думаешь, наши господа будут ждать, пока мы им на шею сядем? Нет уж, братец. У