— Надо будет пробить на всякий случай вашу Береславу. Как думаете, она может быть причастна к происходящему? — Майор Лёвушкин пытался уцепиться хоть за какую-то соломинку в этом деле…не распутываемом деле.

Пока я соображал над ответом следователю, Олегу позвонили его родители, им срочно понадобилась помощь сына. Я, конечно, отпустил Вишню: родители — дело святое. В итоге мы с моим любимым Илларионом Львовичем остались вдвоём. Мне даже как-то без Вишнего стало спокойнее. Потому что от Олега исходило во все стороны его нервное напряжение, заряжавшее и без того негативную обстановку ещё большим негативом.

— Меня, мягко говоря, смущает многое в поведении моей помощницы по дому. Например, она сказала, что я считал её старой калошей. А ей, видите ли, тридцать лет с небольшим. Тогда почему молодая женщина, которой я платил немалые деньги, выглядит, как школьная учительница, нищая учительница. Вы же видели её, Илларион Львович. Что скажете? — Начал я.

— В целом да, женщина неприглядная и немолодая. Я со стороны подумал, что Береслава — дама преклонного возраста, ближе к пятидесяти годам, с малым жалованьем.

— Вот! Но она могла себе позволить и дорогую одежду, и поход хотя бы к парикмахеру. А сколько Ника подарила Береславе одежды и разных модных женских штучек от своего «Просто Я»?! Но нет моя помощница ходила вечно с ужасным пучком тусклых волос мышиного цвета, в дурацких мешковатых кофтах и линялых длинных юбках, словно монахиня. Почему? И куда тогда девались все эти подаренные вещи и заработанные деньги? Родственников у Береславы не было, любимого мужчины тоже.

— Алексей, вы так уверены, что она жила одна? Почему?

— Да потому, что она никогда не спешила уйти с работы. Значит — ей некуда или не к кому было спешить. Никто её не ждал. В таком случае к кому Береслава сегодня вечером столь неожиданно понадобилась? Говорит: ждут меня там. И про личный дневник Вероники… Ведь моя помощница по дому знала, что Ника его ищет. Но она наотрез отказалась мне об этом сказать. Я ей даже угрожал увольнением, чтобы только узнать правду. У меня возникает логичный вопрос: если моей жены уже нет в живых, то зачем тогда скрывать, что она искала накануне своей смерти?

— Да, подозрительно. Вы же с ней заключали трудовой договор? Мы по паспорту пробьём информацию о Береславе. Надо бы её вызвать на допрос, прояснить сложившуюся ситуацию.

— Хорошо, Илларион Львович.

— Можно уже просто Илларион. По крайней мере вне следственного отдела давайте перейдём на ты. Так будет проще, а нам, я чувствую, предстоит долгое и тесное расследование.

Я кивнул «Иллариону» в знак согласия. На душе словно полегчало. Хоть один человек ко мне стал теплее расположен. Не то, что некоторые…

В бывшей гардеробной Вероники был скрыт от посторонних глаз сейф, о котором кроме меня никто не знал…даже Ника. Я нанимал специальных людей, которые мне встроили сейф в стену за зеркалом в виде солнца из позолоты с исходящими от него лучами, инкрустированными камнями александрита и аметиста. Да, зеркало мне тогда влетело в «копеечку». Но, во-первых, я не скупился на радости Веронике. Во-вторых, ни у кого даже мысли не должно было вдруг возникнуть, чтобы попробовать сдвинуть зеркало, огромное зеркало во всю стену, внешне очень массивное и тяжёлое, и обнаружить там сейф. А мне всегда было, что и от кого хранить в сейфе. И именно в сейфе лежал пресловутый трудовой договор с Береславой. Я с трудом отодвинул зеркало, ввёл код от сейфа и…

— Твою мать! Чтоб вас всех! — Я заорал так, что зеркало зазвенело. На мой возглас прибежал в итоге майор.

— Что случилось, Алексей?

— Меня, Илларион, обчистили…со всех сторон обложили. — Я на всю открыл теперь совершено пустой сейф и медленно сполз на мягкий велюровый ковёр сиреневого цвета, с любовью купленный Вероникой.

У Лёвушкина нервно задёргался глаз. Даже его — матёрого следователя впечатлили все злоключения, которые со мной случились.

— И много здесь было денег? — Первое, что спросил Илларион.

— При чём здесь деньги? Дело ведь и не в них. Об этом сейфе никто не знал! Никто кроме меня не знал! И хранил я в этом сейфе больше не деньги, а документы: брачный договор, трудовые договоры, разные экономические бумаги, компроматы на определённых лиц.

— Стало быть, кто-то узнал и про сейф, и про код от него. Или сейф был открыт?

— Эмм… Стоп! Точно! Сейф был открыт, а я просто по инерции ввёл код. Как? Не понимаю. Последний раз я открывал сейф после встречи с адвокатами по разводу. Вероника же оставила мне своё «Просто Я», и её адвокат Модест Михельсон передал мне целый пакет от Ники с документами, выписками, золотую карту, которую я после замужества подарил жене. Но! Я же потом был в запое и ничего не помню.

— Лёша, надо вспомнить. Может, Олег знает, как дело было?

— Вряд ли. Он же со мной не пил. Я даже не знаю, с кем пил. Только смутно помню, как сидел в полумраке, там ещё уютно зелёные лампады горели, и всё такое было домашнее, советское, родное. Я выпил немного, и куда-то меня стало уносить.

— Уютное, советское? Не похоже это описание на Gipsy. Ты ничего не путаешь?

— Нет, я говорю, что смог в итоге вспомнить.

— Маловато будет. И странно, очень странно. Судя по твоим воспоминаниям, ты был в ту ночь далеко не в Gipsy. Больше похоже на какую-нибудь «Вареничную № 1».

— Точно! Вот! Ты сейчас сказал это название, и прямо озарение на меня нашло! Да, я в ту ночь был в «Вареничной № 1» на Никольской… Меня ещё обслуживала такая милая официантка в советской школьной форме, которая с белым фартуком. Мила, кажется. Мила была очень милой и манила меня своими стройными ножками в этом коротеньком белом фартучке поверх чёрного короткого платья… У Милы были длинные до плеч прямые волосы насыщенного чёрного цвета и прямоугольная челка, из-под которой с магическим вызовом смотрели серые глаза в обрамлении длинных пушистых иссиня-чёрных ресниц. Мила очень соблазнительно закусывала то верхнюю, то нижнюю пухлые губы, накрашенные помадой нежного, пленительного, глянцевого вишневого цвета.

И я отчётливо вспомнил тот вечер.

Я чернее тучи вышел от мамы и вызвал такси. Я тогда ещё сам не знал, куда мне ехать. Меня даже не радовало приятное послевкусие от съеденного борща, приготовленного Никой моей маме на прощание. Я был зол и одновременно раздавлен, потерян. На самом деле моя мама тогда не восприняла