Котошихин, когда солдат оставил их, наконец, в покое и удалился на приличное расстояние.

– Он сказал, что русские убили у него на войне брата, а потому он очень жалел, что разогнал маленьких бандитов.

– Надобно держать язык за зубами и не пролыгаться за русских, – предложил Гришка.

На пути им несколько раз встретились нищие и попросили денег. Из одного дома на улицу выбежала простоволосая женщина и пыталась затащить их к себе в заведение. Наконец они добрались до большой площади, на которой с одной стороны стояла церковь, с другой – ратуша, а в центре толпился возбуждённый народ. На расстоянии были слышны истошные крики, удары и человеческие стоны. Котошихин с переводчиком не были лишены чувства любопытства и подошли поближе, чтобы узнать подробности происходящего, но сквозь плотную стену мужских и женских спин ничего не было видно.

Гришке удалось протиснуться вглубь людского клубка, и из-за плеча какого-то верзилы он увидел лежащую в пыли женщину. Над ней с крестом в руке стоял священник и произносил какие-то слова-заклинания, похожие то ли на угрозы, то ли на допрос. Из-за спины священника выступал толстый чиновник в треуголке, а сзади представителей двух ветвей власти возвышались солдаты с мушкетами в руках. Их начальник, сержант с огромным шрамом на лице, неожиданно обнажил шпагу и с диким криком вонзил её кончик в тело женщины. Лежавшее, как казалось, без чувств тело вздрогнуло и встало на ноги, и Гришка увидел, что женщина беременна. На лице этой мученицы были написаны великие горе и мука, и он без труда прочёл эти знаки на лице чужой женщины.

Котошихин замер от ужаса и любопытства и больше уже не контролировал свои действия. Он, как зачарованный, следил за происходящим, не в силах вырвать себя из озверевшей толпы.

Отчаявшись услышать хоть одно слово раскаяния от обвиняемой, священник приказал взять бедняжку за руки и вести её то ли на место казни, то ли суда. Шпыняя арестованную, забрасывая камнями, насмехаясь и оплёвывая её со всех сторон, толпа медленно, не выпуская её из своего круга, двинулась в направлении Мэларена. Котошихин как-то выпал из толпы, оставшись стоять на крутом склоне и уже сверху наблюдая за развязкой. Он видел, как солдаты взяли женщину за руки и за ноги, раскачали и бросили в воду. Толпа одобрительно загудела и замерла в ожидании.

– Ежели женщина потонет, значится, будет доказано, что она в связи с Дьяволом не состояла, – тихо прокомментировал переводчик.

– А ежели будет плавать?

– Тогда вина её будет доказана, и её вынут из воды и предадут смерти.

– Куда ни кинь – смерть? – переспросил Гришка.

– Выходит так, херр Котошихин.

Женщина плавала и держалась на поверхности воды за счёт своего раздувшегося живота. Впрочем, голова её сразу ушла под воду, какое-то время она пускала пузыри, но потом всё кончилось, и она плавала по воде, как обычное полено. Это обстоятельство поставило членов правительственной комиссии в тупик, и между ними возник ожесточённый спор: считать ли женщину утонувшей или плавающей. Но потрясённого Гришку и обоих переводчиков исход спора уже не интересовал, они молча спускались с горы, торопясь вернуться на своё подворье.

Прогулка по шведской столице слишком хорошо напомнила Котошихину бесчинства, творимые никонианцами у себя дома, и просвещённая Европа не показалась Котошихину намного лучше российской азиатчины.

Наступило время, когда Адольф Эберс повёз их на приём к генералу Таубе – он был членом Госсовета Швеции и уполномочен принять докончальную грамоту от московского царя. Грамота была датирована 7 августа, в ней Алексей Михайлович просил шведов прислать в Кардис делегацию для ратификации мирного договора не позднее 30 сентября. До этого срока у шведов оставалось менее недели, и послать делегацию в Лифляндию Госсовет уже не успевал. Котошихин был отпущен домой с обещанием генерала в самое ближайшее время ратифицировать мирный договор с Москвой.

Эберс последние дни зачастил на подворье и заводил с Гришкой длинные беседы на разные темы, но больше всего он интересовался Россией, её порядками и фактами из личной жизни русского гонца. Гришка старался в меру возможности удовлетворить любопытство шведа, но всё время вспоминал о крестоцеловательной грамоте, которую он подписал перед отъездом из Москвы. На прощальной встрече Адольф Эберс вручил Григорию два серебряных кубка на общую сумму в 304 талера и весом в 253 с половиной лота. Подписывая бумагу на содержание русской делегации и отдавая её Эберсу, Котошихин увидел, что шведы на их содержание затратили целое состояние – 500 талеров! Это было совершенно невозможно! На такие деньги можно было в течение недели кормить чуть ли не всех нищих города. Он хотел, было, спросить Эберса о ценах на пропитание, но, подумав, решил этого не делать. В конце концов, если комиссар ради поживления залезал в карман, то не к Гришке. Поруха выйдет шведской казне, вот и пускай с плутишкой разбирается Госсовет, генерал Таубе, канцлер Делагарди или хучь сам малолетка Карла Одиннадцатая!

Котошихин соскучился по дому.

Швеция ему решительно не понравилась.

На обратном пути Котошихина с помощниками посадили на другой корабль, капитан которого оказался не таким общительным, каким был шкипер Страндберг. Зато он познакомился с одним пассажиром, рассказавшим ему свою печальную историю.

Как только Стокгольм скрылся из вида, Котошихин вышел на палубу полюбоваться морем. Оно уже не казалось ему таким страшным, а наоборот, внушало одновременно интерес, трепет и уважение. На палубе он увидел человека в немецком платье, бросающего куски хлеба за борт. Громкоголосые чайки подхватывали их на лету и устраивали драку. Кончив кормёжку, человек обернулся и, обнаружив Котошихина, пошёл к нему. Гришка подумал куда-нибудь скрыться, но было уже поздно – человек заговорил с ним на немецком языке.

– Русский? – спросил он с любопытством.

– Да, – неуверенно ответил Гришка. Вступать в разговоры с посторонними ему не рекомендовалось.

– Первый раз вижу русского. С поляками приходилось сталкиваться, с немцами, датчанами, голландцами, турками, а вот русского вижу первый раз. Позвольте представиться: лифляндский дворянин лантрат Паткуль. Фридрих Вильгельм Паткуль.

Гришка тоже назвал себя полным именем: Григорий сын Карпов Котошихин. По чину полное имя ему было не положено, но ронять себя перед иностранцем было негоже. Немец закашлялся и вытащил из-за пазухи платок.

– Купец? – продолжал допрашивать Паткуль.

– Приказный человек царя подъячий Посольского приказа, – отрекомендовался Гришка.

– Дипломат, значит. С чем приезжали в Стокгольм?

– С миром, – дипломатично ответил Котошихин.

– Мир – это хорошо, – сказал лифляндец и помолчал. – Вероятно, аудиенцию получили у самого канцлера?

– А как же, всё по чину.

– А мне вот добиться приёма у графа Магнуса не довелось, – вздохнул собеседник. – Хотя встречаться с ним приходилось. Да. Когда ваше войско вторглось на нашу землю, граф поручил мне как лантрату надзирать за Волльмарской округой и оказывать содействие шведским военным. Тогда он мне верил. А сейчас… сейчас я для него никто.

– Что так? – поинтересовался Котошихин.

– Потому что мы, лифляндцы, для шведов люди второго сорта. Нас даже в состав королевства не включили. Мы – просто заморская провинция, с которой можно только шкуру драть и требовать одного – повиновения.

Паткуль опять закашлялся.

– Вот возвращаюсь из Стокгольма с пустыми руками. Меня затаскали по судам – я вот уже четыре года никак не могу оправдаться. Здоровье всё потерял, имущество, а ведь мне уже шестьдесят, и на моих руках семеро детей – три дочери от первого брака и трое сыновей – от второго.

Послышались крики – кричал смотровой на носу судна. Началась суматоха, послышались команды и топот ног матросов. На палубу с испуганным лицом выскочил гришкин челядник и, увидев хозяина, стал махать ему руками. Но скоро всё выяснилось: шведы заметили справа по курсу парус и сыграли тревогу. Капитан опасался встречи с датчанами и голландцами, которые время от времени нападали на шведские корабли и отбирали грузы. Убедившись в том, что никакой опасности судну не угрожает, дали команду «отбой», слуга исчез, и Паткуль продолжил свой рассказ. Котошихин уже не смог уйти и решил дослушать его до конца.

– В августе 1657 года я получил письмо от Делагарди, в котором он благодарил меня за усердие при выполнении его поручения и посвятил меня в новые планы шведского командования о том, как нужно было противостоять наступлению войск царя. Когда литовский гетман Гонсевский напал со своим войском