одноногого калеки: «Да, на что только люди не идут, лишь бы в армию не взяли!» — а лишь недавно отгремели две мировых войны за сорок лет, и инвалидов на улицах можно было увидеть нередко. Но иные открывали в нем более глубокую сторону.

Одним из таких был темноволосый мальчишка по имени Билл Хэрри. Он рос в Ливерпуле, не в самой радужной обстановке, и видел в Художественном колледже свой главный шанс в жизни. Пока они с Джоном сидели в «Крэке», имитации под старинный паб в паре улиц от колледжа, и обедали пивом с картошкой фри, Хэрри вдруг понял, что без своей маленькой толпы почитателей главный клоун их курса открылся с другой стороны: он очень ясно излагал свои мысли и, как оказалось, много читал. И позже Билл привел в их компанию стройного, бледного, красивого мальчика по имени Стюарт Сатклифф.

Они с Ленноном оказались одногодками, обоим было по семнадцать, но Стюарт на год опережал Джона в учебе и в тот период считался в колледже самым многообещающим студентом. Умный, спокойный, талантливый и трудолюбивый, он вырос в Прескоте, маленьком городке в девяти милях к востоку от Ливерпуля. Его родители были уроженцами Шотландии, а мать провела несколько лет послушницей в монастыре и собиралась стать монахиней, но вдруг осознала, что у нее нет призвания свыше. Джон был им очарован. Преподавателям в жизни не удавалось привлечь его внимание на своих лекциях по истории искусства, но со Стюартом он мог часами напролет говорить об экзистенциализме — о котором Сатклифф и сам, наверное, узнал не так давно. Скорее всего, Стю, ходивший в солнцезащитных очках даже в пасмурном Ливерпуле — созданный образ обязывал, — был именно таким талантливым учеником, каким хотел себя видеть сам Леннон. А новый друг, в свою очередь, восхищался причудливыми репликами Джона и беспокойной анархией его будней.

Противоположности сходятся. Может, Джон и не умел хорошо рисовать, а шрифты навевали на него дикую скуку, но говорить он умел — и стал обретать черты интеллектуала. В беседах со Стюартом он чувствовал себя умным. И еще Стюарт, обожавший Дали и Кандинского, Дюшана и дадаистов, равно так же — вишенкой на торте — любил рок-н-ролл. Артур Баллард выразил влияние Стю на Джона одной фразой: «Если бы не Стю Сатклифф, Джон не отличил бы дада от додо».

Но было и нечто большее. Возможно, именно дружба Леннона и Сатклиффа заронила в душе Джона мысль о том, что рок-н-ролл может стать формой искусства. Пройдет несколько лет, и этот синтез будет происходить в колледжах по всей Британии. Но для Джона он начался с обеда в ливерпульском пабе.

The Quarry Men читали о том, как Элвис начал карьеру — когда в 1954 году пришел на Sun Records в Мемфисе, заплатил четыре доллара и записал свою пластинку. И когда кто-то из них прослышал, что в ливерпульском Кенсингтоне есть студия, где они могут сделать то же самое, они тут же забронировали время для сессии.

Группа уже поредела. Остались Джон, Пол, Джордж и барабанщик Колин Хэнтон. Дафф Лоу, школьный друг Пола, время от времени играл с ними на пианино, и его тоже взяли на сеанс. По словам Джона, «все это было в прихожке у какого-то парня, не студия, а одно название». Похоже, все закончилось через полчаса, после чего им торжественно вручили единственный экземпляр шеллачной грампластинки на 78 оборотов — берите, мол, дома послушаете. На одной стороне был кавер «That’ll Be The Day», на второй — ранняя композиция Пола и Джорджа (сочинившего гитарное соло) под названием «In Spite Of All The Danger», мелодия которой несколько походила на песню Элвиса «Trying To Get To You».

«Я пел на обеих сторонах, — позже, в середине семидесятых, расскажет Джон в интервью на американском радио. — В те дни я был таким тираном — даже не дал Полу спеть его собственную песню». Пол не только играл на гитаре, но и добавил в песни вокальную гармонию в стиле Фила из The Everly Brothers — отблеск грядущего.

Записав пластинку, The Quarry Men впервые в жизни смогли услышать, как звучат. О, то был волнительный и важный миг! И потому, закончив сессию, они заплатили 17 шиллингов и 6 пенсов (примерно 20 фунтов стерлингов в сегодняшних деньгах) и договорились делиться пластинкой: послушал неделю — передай другу. Дафф Лоу, бывший вне группы, получил ее последним… и как-то ненароком задержал на двадцать пять лет.

9. «Коп подошел к двери, сказал нам, что произошла авария. Все прямо по сценарию, точно как в кино: спросил, являюсь ли я ее сыном…»

К концу первого курса Джон все чаще ночевал у матери. Когда он был там, его единоутробные сестры, Джулия и Джеки, спали вместе в одной комнате, а ему отдавали кровать Джеки. Там он был и в субботу 15 июля 1958 года — смотрел телевизор с девочками и Бобби Дайкинсом, когда вечером, примерно в семь, мать сказала, что пойдет проведать Мими. Дайкинс, возможно, подозревал, о чем она собиралась побеседовать с сестрой, — но не Джон.

За долгие годы Мими и Джулия, бывало, ссорились, но сохраняли привязанность друг к другу. И если Джон был проблемой, то это была их общая проблема. Джулия, неисправимая оптимистка, верила, что у него все будет хорошо; реалистка Мими могла на это только надеяться.

В тот вечер Джулия хотела поговорить с Мими именно о Джоне, и ей это явно далось нелегко. Она выразила проблему так: Джон гостит слишком часто… а Бобби вот работу потерял, и жалуется, мол, кучу денег тратим на твоего троглодита… Ну, доля истины в этом была. Джон-то ему не родной был, в конце концов. Неудивительно, что, если Дайкинс теперь сидел дома без работы, его могло раздражать, что пасынок безвылазно ошивается у них дома.

Джулия любила, когда Джон приходил, но в беседе с Мими обронила, что Бобби, может быть, успокоится, если сын будет появляться чуть реже. Звучало вполне разумно, и Мими согласилась поговорить с племянником, когда тот вернется в Мендипс. Они поболтали о пустяках, и примерно без четверти десять Джулия распрощалась и отправилась ловить автобус, а у садовой калитки столкнулась с Найджелом Уолли.

Найджел пришел в Мендипс узнать, дома ли Джон. Джона не было, так что они с Джулией поболтали, пока шли по Менлав-авеню до перекрестка с Вэйл-роуд, пожелали друг другу спокойной ночи, и Найджел пошел на холм, в сторону