— Непременно, — тихо сказал Караш. — Обязательно!

Она закрыла за собой дверь, и в комнате, где толпилось у стола семеро парней, стало тихо-тихо. Не расслышала она голосов и когда проходила мимо окон домика. И ей стало неловко, будто она подслушала это молчаливое сострадание. Парни из партии Караша — геологи, и им не нужно было объяснять, что ожидало Салахову в случае, если расследование причин аварии и катастрофы заставит комиссию прийти к выводу, что виновна именно она.

На своей половине домика, ставни которого были закрыты от солнца, Гюльнара забралась в угол тахты, сжалась в комок, надеясь, что, если она займет как можно меньше места, то станет меньшим и ее горе. И в душе ее не гасла искра надежды: не она виновата в происшедшем.

А на это намекали, как ей казалось, недвусмысленно. Она слышала сказанное дядькой Остапом в приемной поселковой больницы. И потом, когда Алексей, не дожидаясь Мухамеда, ушел в автопарк, она невольно подалась за ним, но дядька Остап опередил ее. С проворством, неожиданным при его комплекции, он юркнул в дверь, а чтобы не оставить у нее никакой надежды нагнать мастера, обернулся в дверях, загородив собой выход, и принялся лопотать:

— Ах чего же я, старый пень, поперек вас забежал! Вы уж не сердитесь. Так уж неловко получилось! Ах ты, господи боже мой, совсем старый, от горя с ума спятил. Как это у меня получилось, ума не приложу! Вы уж не сердитесь.

Но в дверь впереди себя он Гюльнару не пропустил и еще с полминуты квохтал, а затем припустил вдогонку за мастером, смешно размахивая руками, чтоб не оступиться.

Если бы Алексей захотел поговорить с ней, тогда он задержался бы. Но он не стал задерживаться. Что поделаешь. Она по телефону сказала то, что думала: «Что ты натворил, Субботин!» И горькие слова на коротеньком совещании: «Как все одно к одному — выброс, фонтан, пожар… И сгорел буровой журнал. Одно к одному…»

Сказать, она доверяла Алексею, — ничего не сказать. Она верила в него, верила — никогда ничего на буровой Алексея не может случиться. И как не верить, если, и не закрывая глаз, видела перед собой его взгляд; ладони помнили теплоту его плеч, и вся она помнила его всего, и не старалась, и не хотела забыть.

«Но кто-то должен быть виноват!» — твердо знала она. И сознание этого бескомпромиссного вывода, усвоенного на школьной парте и институтской скамье, не давало ей ни отдыха, ни срока.

Гюльнара улыбнулась горько, вспомнив еще раз старательность, с которой дядька Остап охранял Алексея от нее, и боялся оставить их вдвоем, догадываясь, наверное, что и без слов, и без взглядов, просто идучи рядом, Алексей может ненароком то ли пожалеть, то ли спасти ее; не то пожертвовать собой ради нее, не то решиться налгать на себя. И на всех. Предать товарищей. От его единственного слова «виноват» падает тень на остальных — «не обративших вовремя внимания», «просмотревших», «не принявших мер» и что еще пишется в таких случаях в официальных документах.

Может быть, в своих опасениях дядька Остап прав…

«Но меня-то, меня-то тоже, может быть, нужно спасать!» — чуть не крикнула Гюльнара.

В окно осторожно постучали.

Она вздрогнула, будто ее застали в чужом доме, мелькнула мысль: «Неужели Алексей?!»

Огляделась. Наискось, в углу комнаты, горел торшер. Посредине — стол, покрытый скатертью, на нем голубая ваза с ветками сирени. Отцветшие кисти поржавели, а листья стали крупнее и зеленей.

«Неужели Алеша?! Он считает себя настолько виноватым, что готовится к самому худшему… Он пришел, чтобы рассказать мне все, как было…»

Задребезжало от стука стекло. Дробно, во всей раме, вразнобой, противно.

Вскочив с тахты, Гюльнара подбежала к двери. Уперлась в нее руками, но не открыла. Прижалась виском к острому косяку.

«Что бы ни случилось, я с тобой, Алешенька!» — и Гюльнара распахнула дверь.

У крыльца стоял Караш. Уже рассветало.

— Едем, Гюльнара.

— А… где машины?

— Они идут из пустыни. Прямо на ориентир, — Караш кивнул в сторону горящего фонтана. — Снег почти перестал. Пламя далеко видно.

Гюльнара промолчала.

— Я тут другое узнал, — продолжал Караш. — К вам прилетает Глухарь. На скважине — грифон. Уже вода появилась. Значит, все в порядке. С водой.

— Грифон… — с тихим ужасом произнесла Гюльнара.

Она выскользнула из дома, тихо прикрыла дверь и двинулась, глядя перед собой, к машине, словно Караш ее конвоировал. Ей совсем не хотелось видеть грифон.

Они сели в открытый «газик» и быстро поехали по улице поселка. Машина шла легко, не буксуя на песчаных переметах. Песок был влажен от растаявшего снега, и колеса не поднимали пыль.

— Как некстати все случившееся, — сказала Гюльнара. — Тебя и твоих ребят оторвали от дела. Да и вообще…

Она почувствовала, что Караш покосился в ее сторону, но ответил не сразу:

— Не слышал, чтоб ЧП случалось когда-либо кстати.

— Не придирайся к словам, Караш.

— Алты очень плох.

— Надо заехать в больницу.

— Я уже был там. Заскочил по дороге к тебе.

— Это пять минут, — попросила Гюльнара.

Караш кивнул.

Откинувшись на спинку сиденья, Гюльнара глубоко вздохнула и огляделась. На небе над поселком распахнулась в высоких облаках темно-голубая промоина. А окрест горизонт заслоняли серые тучи. За ними скрывалось недавно взошедшее солнце.

«И надо же такому случиться, — тоскливо подумала Гюльнара и посмотрела на свои руки, бессильно лежавшие на коленях. — Надо же такому случиться… — и словно кто подтолкнул ее мысли. — Если бы это была обычная бригада, не бригада Субботина, возможно, дело об аварии не приобрело бы такого… ажиотажа. Ну, не шумели бы по этому поводу так… А тут Субботин — тот самый Субботин, и она еще… Ведь все в поселке знали об их отношениях с Алексеем. И еще в бригаде этот Саша Ахметов, с его репутацией аварийщика».

— Приехали, — сказал Караш, мягко тормозя около поселковой больницы.

— Я сейчас.

Караш не ответил и пошел следом за ней. В приемной сестра с заспанными глазами не вдруг сообразила, что им нужно, а потом быстро убежала внутрь. Устроившись в углу дивана, Караш высоко заложил ногу за ногу и, держась рукой за щиколотку, то ли бубнил, то ли напевал что-то себе под нос. Сестра не возвращалась долго. Потом вошла неторопливо, умытая, причесанная, в аккуратно повязанной косынке.

— Больной спит, — сказала сестра, обращаясь к Гюльнаре.

— Это хорошо?

— Его накачали морфием, — проговорила сестра. — Поневоле уснешь.

— Он будет жить?

Медсестра посмотрела Гюльнаре прямо в глаза:

— Если организм справится с интоксикацией, если выдержит сердце, если заживление пойдет