– Сначала я расскажу вам, что нам уже известно, – сказал я. – По меньшей мере частично. Так вот, с мая тысяча девятьсот сорок второго года Карлотта Вон служила секретаршей у вашей жены до тех пор, пока ваша жена не умерла. Жила она тогда здесь, а также в вашем городском доме. После смерти вашей жены Карлотта продолжала работать у вас. В марте сорок четвертого она съехала. Вот ее фотографии, сделанные в сорок шестом году, когда ее знали под именем Элинор Деново, а ее дочке Эми был уже год. Взгляните.

Я протянул Джарретту снимки, но он не взял их, зато спросил:

– Кто вам платит, Гудвин? Маккрей? Но он у них может быть только мальчиком на побегушках. Правда, вам должно быть известно, кто его хозяева… Если бы я сумел доказать, что меня оклеветали, вы бы не отказались заработать десять тысяч долларов?

– Такие гроши! Да я на прошлой неделе забрал домой коробку, в которой было двести сорок четыре тысячи – некогда ваших, кстати. – Я убрал фотографии в карман. – А чеки, которые вы посылали Элинор Деново…

– Хватит!

Надо же – среагировал. Правда, не глазами, а только голосом. Выстрелил в меня этим словом, как пулей.

– Все это полная ерунда! Безмозглые недоумки! Вы собираетесь доказать, что девушка по имени Эми – моя дочь и что Карлотта Вон, которая когда-то работала у меня и теперь значится под именем Элинор Деново, – ее мать. Верно?

– Конечно.

– Когда родилась ваша Эми?

– За две недели до того, как вы отправили Элинор Деново первый чек. Двенадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года.

– Следовательно, зачата она была летом сорок четвертого. В июле, если роды состоялись вовремя. У вас, наверное, есть записная книжка. Достаньте ее.

В отличие от Оскара, я не успел достаточно привыкнуть к раболепству. Я постучал по своей голове:

– Она у меня здесь.

– Тогда занесите в нее следующее. В конце мая сорок четвертого года я по поручению Совета по военному производству отправился в Англию, чтобы проконсультироваться с сотрудниками Эйзенхауэра и британцами. Через неделю после высадки союзников в Нормандии я вылетел в Каир для дальнейших консультаций, а оттуда в Италию. Первого июля с тяжелой пневмонией я угодил в военный госпиталь в Неаполе. Двадцать четвертого июля, когда я немного оправился, меня самолетом вывезли в Марракеш, чтобы восстановить силы. Я жил на той самой вилле, где раньше останавливался Черчилль. Двадцатого августа я вылетел в Лондон, где пробыл вплоть до самого возвращения в Вашингтон шестого сентября. Если бы послушались меня и достали записную книжку, у вас бы все это было сейчас записано. – Он повернул голову и позвал: – Оскар!

Распахнулись двустворчатые двери, и на пороге возник Оскар.

– Безмозглые кретины! – произнес Джарретт. – Особенно Маккрей. Он дебил от рождения. Ведь могли хотя бы проверить, где я был тем летом. Для этого хватило бы мозга улитки, которым, к сожалению, никто из этих болванов не располагает. Оскар, этот человек уходит и больше никогда нас беспокоить не будет.

Он повернулся и вышел через боковую дверь.

Не глядя на Оскара, я молча прошагал по коридорам к выходу. Я едва не забыл свой плащ, однако в самый последний миг, проходя мимо, успел заметить его краешком глаза и прихватил на ходу. Накидывать его на себя я не стал, так как проливной ливень кончился и с неба лишь слегка моросило.

На штраф я не нарвался лишь по чистой случайности. Обычно по Таконик-парквей и Сомилл-Ривер-парквей я еду со скоростью шестьдесят миль в час, но тогда, должно быть, раз десять выжимал семьдесят. Мне хотелось побыстрее добраться до дома, чтобы спокойно все обдумать, но одна мысль никак не давала мне покоя. В какой-то момент на Сомилл-Ривер-парквей я съехал на обочину, вынул блокнот и занес в него все даты и события, о которых рассказал Джарретт. Выезжая снова на шоссе, я произнес вслух:

– Боже мой, если я не могу доверять своей памяти, то мне лучше уйти!

Ровно в восемь вечера я поднялся на крыльцо старого особняка из бурого песчаника и открыл входную дверь своим ключом. Вулф уже сидел в столовой. Я заглянул в нее, сказал, что поем на кухне и, не дожидаясь ответа, прошел туда.

Фриц, который всегда обедает в девять, возился с артишоками. Увидев меня, он прищурился:

– О, ты еще жив! Ты пообедал?

– Нет.

– Он очень волновался за тебя, в отличие от меня. – Фриц сполз с табуретки. – Есть немного биска из мидий…

– Нет, спасибо. Не хочу супа. Я бы съел чего-нибудь посущественнее. Только не говори мне, что он уплел всю утку.

– Нет, что ты! Хотя я знал одного швейцарца, который расправился с двумя утками. – Разговаривая, Фриц одновременно перемешивал что-то на сковородке, которую уже успел поставить на плиту. – Как ты съездил?

– Прескверно, – отмахнулся я, доставая из буфета бутылку. – Ни молока, ни кофе не надо. Я хочу напиться.

– Только не здесь, Арчи. Пьянствовать иди к себе в комнату. Может, все-таки попробуешь морковь по-фламандски?

– Хорошо, давай, – согласился я, плеснул себе бурбона, сел за стол, где обычно завтракаю, хлебнул из стакана и погрузился в мрачное раздумье.

Фриц, видя, что мне не до него, больше не приставал с разговорами.

Когда я в третий раз поднес к губам стакан, дверь распахнулась и в проеме возник Вулф.

– Я выпью кофе здесь, – объявил он Фрицу, потом подошел к разделочному столу и взгромоздился на табурет.

Когда-то много лет назад он приобрел себе широченное кресло и распорядился, чтобы его поставили на кухню. На следующее утро кресло исчезло: Фриц отнес его на цокольный этаж. Насколько мне известно, ни тогда, ни с тех пор случившееся вслух не обсуждалось.

Должен вам еще объяснить, что правило «никогда не обсуждать деловые вопросы во время трапезы» не распространялось на те случаи, когда я ел в одиночестве на кухне или в кабинете, поскольку считалось, что это перекус, а не еда. Вот почему, проглотив изрядный кусок утки Мордор и подцепив на вилку морковку, я сказал:

– Даже слов нет, как я вам признателен. Я ценю, что вы пришли выпить кофе сюда и взгромоздились на эту ужасную табуретку, вместо того чтобы уютно устроиться в своем кресле в кабинете. Никогда не забуду!

Вулф скорчил гримасу:

– Ты пьешь виски во время еды.

– Это должна быть цикута или болиголов. Кто пил болиголов?

– Ты паясничаешь. Ты прекрасно знаешь, кто его выпил. Что случилось?

Я пользовался ножом для утки с деревянной рукояткой, тупым на вид, но