Гитлер этот имел отличные отметки по физкультуре.

Ребята из германии были злыми, похожими на своих отцов. Ну, как, злыми. Друг с другом они общались примерно так же, как русские. Играли, веселились, шутили и смеялись. Проказничали, подкладывая учителям кнопки на стулья и подрисовывая усы портретам ученых в классах. Но стоило немецкому мальчику завидеть русских, в его глазах появлялось что-то недоброе, темное, исключительно нацистское. Разумеется, Мишка понимал, что фашист, от мала до велика — враг. Мишка не пытался ни с кем подружиться, но теперь ему некуда было деться. Если он умрет, то некому будет помочь маме, работавшей в доме немца служанкой.

Пришлось послушно увязаться за Гитлером.

— Что ты хочешь с ним сделать? — спросил Толстый у Гитлера.

— Папа говорит, что хороший русский — мертвый русский, — ответил Гитлер. — Утопим его в реке. Тогда папа меня похвалит. И повезет на каникулы в Москву. Мы там уже всё захватили.

— А может, не надо? — забеспокоился Тощий. — Давай взрослым отдадим.

— Испугался, что ли? Как ты можешь называть себя арийцем? — сощурился Гитлер, явно повторив слова взрослых. — Мы его не будем трогать. Он сам всё сделает. Скажем, что если окунется в прорубь, то мы с ним дружить будем.

Мишка мало что понял из сказанного, но почувствовалась в интонациях зловещая нота. Ему удалось разобрать только слова: "ариец", "смерть" и "папа". От слова "смерть" по спине пробежались мурашки.

До ленты заснеженного пляжа, тянувшегося перед обледеневшей рекой, они добрались быстро. Летом тут было хорошо. Мишка вспомнил, как они с Петькой строили песчаные замки и ковыряли палками размокшую песочную кашу, но вдруг наступила зима, а в город пришли немцы. Петьку вместе с отцом посадили в грузовую машину, да увезли туда же, куда и всех. Больше Петьку никто не видел.

Они вчетвером остановились у реки, рядом с небольшой прорубью, в которой плескалась холодная и черная вода. От реки веяло морозом, и Мишка поежился, крепче затянув шарфик на шее.

— Хочешь дружба? — спросил Тощий на плохом русском, и, указав в прорубь, произнес: — Купаться. Тогда мы с тобой дружим.

— Ещё чего? — дрогнул Мишка, взглянув в черную бездну проруби. — Думаете, я глупый? Вода холодная. Я же умру.

Тощий взглянул на Гитлера и покачал головой. Тогда Гитлер сердито засопел ноздрями, схватил Мишку за воротник и прорычал ему в лицо:

— Урод! Или ты сам, или я заставлю.

Мишка побледнел лицом, косясь на ледяную прорубь и с ужасом думая, что вот-вот умрет. Пальцы Гитлера были цепкими, будто у краба — хватка каменная, и было не вырваться.

— Прекратить! — послышалось с противоположного берега, на котором Мишка разглядел немца в военной форме. Странного немца. С автоматом на груди.

Чего он там в лесу делал, да еще и один? Немцы по городу только парами перемещались. Те, кто осмеливался без напарника на улицу выйти, обычно пропадали неизвестно куда.

Немец пересек реку, и Мишка взглянул на его лицо. Ну, немец-немцем, только взгляд у него был по-русски злобный, как у отчаявшихся солдат, защищавших Каменск перед поражением.

— Что вы здесь делаете? — хмуро спросил Везденецкий.

— Да ничего, г-герр….

— Веббер, — представился Везденецкий.

— Ничего, герр Веббер! — отсалютовал Гитлер, отпустив Мишку. — Я Герман Вагнер! И я поймал нарушителя! Он пил воду из нашей колонки!

Воду? Из нашей колонки? Н-да. Везденецкий понял, что вторжение немцев ожидаемо привело к сегрегации, с которой начался холокост евреев. Всё же, германская машина пропаганды способна даже святое, — детей, — превратить в бездушную машину для убийства. Очевидно, мальчишку хотели утопить, и, судя по всему, для маленьких немцев смерть русского являлась предметом гордости.

— Молодец, герр Вагнер! — по-взрослому отсалютовал Везденецкий, и Герман не удержался от гордой улыбки. — Рейх отметит твой подвиг. Но позволь мне разобраться с нарушителем. Это работа взрослых.

— Яволь! — ответил Герман.

Герман Вагнер, значит? Либо это занятное совпадение, либо пацан был сыном самого коменданта Вагнера.

— Напомни, где ты живешь? — спросил Везденецкий, пристально взглянув Герману в глаза. — Я должен убедиться, что ты не шпион, и что сможешь без запинки назвать адрес.

— Гитлер-Штрассе 80! — отчеканил Герман.

Ага. Значит, Вагнер-старший засел в парке имени Максима Горького. Именем Гитлера могли назвать только проспект Карла Маркса, ну, или Донецкую улицу. Точную дату переименования Везденецкий не помнил.

— Можешь идти. И если ты ничего не скажешь отцу, я позабочусь о том, чтобы ты получил железный крест.

— Яволь! — Герман от счастья чуть ли не заплакал. Он поманил за собой Тощего и Толстого, и гордой походкой победителя зашагал прочь с набережной.

— Тьфу! — Везденецкий сплюнул на снег, не удержался. — Сами ироды, и детей таких же воспитывают.

— Дядь? — Мишка опешил, услышав чистую русскую речь. — Вы меня накажете? У меня просто во рту пересохло, дядь, — всхлипнул Мишка. — Я больше не буду.

— Спокойно, пацан. А ну, вытри сопли. Советский солдат должен быть смелым. Лучше скажи…. — Везденецкий огляделся и встал перед Мишкой на одно колено, чтобы говорить с ним на равных. — Тебя как зовут? Что с мамкой твоей? С папкой что? Где вы сейчас живете?

— Мишей меня звать…. Папка умер на фронте, — с грустью ответил Мишка, утерев кулаком нос. — Мама работает у какого-то немца. Ей там плохо. Она не любит этого немца. А немцы не любят нас. Нам всем тут плохо.

— Не переживай. Недолго фрицам осталось вам кровь портить, — Везденецкий положил ладонь Мишке на плечо. — Иди домой, Миха. Переулками. Солдатам не попадайся и никому ничего не говори.

— Спасибо, дядь, — сказал Мишка.

И они расстались.

Везденецкий глядел Мишке в след и думал, что мальчику сломали детство. Везденецкий сам рос в Каменске, хорошо помнил этот город. Тут у него были друзья, с которыми он проникал на стройку и исследовал этажи, рискуя свалиться и сломать себе шею. Увы, но немец лишил Мишку возможности быть ребёнком. Немец сделал его рабом.

Везденецкий вернулся в лес, и, пробираясь через буреломы, добрался до маленького лагеря, спрятанного за кольцом деревьев. Километрах в пяти от берега Северского Донца. Под навесом из еловых ветвей разлеглись Катя с Аней, отдыхали после утомительного ночного перехода. Митя достал из ящика с немецкими маркировками банку тушенки, вскрыл ножом и принялся с аппетитом поедать. Привалов и Леха расселись на пнях у небольшого костра, грея руки над слабо трепетавшем пламенем.

Все, как один, с неприязнью носили теплую немецкую форму, отобранную у патрульных во время побега, в лесу.

— Выяснил что-нибудь? — Привалов покосился на Везденецкого.

— Выяснил, — улыбнулся Везденецкий. — Мить, дай пожрать.

Везденецкий не испытывал голода, но была у него большая слабость к еде