Она пожелала мне спокойной ночи и поцеловала на прощание при Патрике, Лизабетте и детях, одобрительно взиравших на это, отступила на шаг, давая мне пройти, — иначе, как тогда после ресторана, малейшее соприкосновение вызвало бы землетрясение. Но как раз этого в переполненной квартире следовало избегать.

Когда мы утром вставали, Патрик молча протянул мне бритву.

— Ты уж извини, — сказал я.

— Нет, ты прав. Я бы вряд ли пригласил тебя с собой, если бы этот валлиец не проговорился...

— Я знаю. — Я надел рубашку и стал застегивать рукава.

— Но все равно я бы не позвал тебя, если бы не понял, что ты настоящий человек...

В удивлении я повернулся к нему.

— Тебе, Генри, не хватает уверенности в себе. Ты очень даже нравишься людям. Ты, а не твой титул. Например, мне. И Габриэлле.

— Большинство придерживается другого мнения, — отозвался я, натягивая носки.

— Просто ты не предоставляешь им возможности получше разглядеть, какой ты на самом деле.

Произведя этот разящий наповал выстрел, он вышел из дверей, на ходу натягивая свой капитанский мундир.

Утро было сырое, серое. Мы ехали в аэропорт молча. У Габриэллы под глазами были темные тени, и она не смотрела на меня, хотя я ничем ее не обидел. Она обращалась исключительно к Патрику и по-итальянски, а он, кротко улыбаясь, отвечал ей на том же языке. Когда мы приехали, она попросила меня не подходить и не говорить с ней у киоска и удалилась разве что не бегом, а я не пытался ее остановить. Погрузка лошадей должна была занять не один час, и, несмотря ни на что, я собирался еще повидаться с ней.

Все утро я провел в аэропорту с Тимми и Конкером, а часов в двенадцать появился улыбающийся Патрик и сказал, что мне повезло из-за глубокого снега. Гатвик практически не принимал самолетов, и все второстепенные грузовые рейсы откладывались по крайней мере еще на день.

— Позвони хозяевам еще раз и скажи, что привезешь маток завтра часов в восемь. Если позволит погода, — закончил Патрик.

Габриэлла выслушала эти новости с таким восторгом, что я воспарил духом в небеса. Я не сразу осмелился задать следующий вопрос, но она мне помогла, осведомившись:

— Ты хорошо спал эту ночь?

— Я вообще не спал.

Она вздохнула и, зарумянившись, призналась:

— Я тоже.

— Возможно, — осторожно начал я, — если бы мы провели эту ночь вместе, мы бы спали лучше.

— Генри! — рассмеялась она. — А где?

На этот вопрос оказалось трудно ответить, потому что от отеля она отказалась: ночевать там она не собиралась, ей было нужно до полуночи вернуться домой. Она не могла пропасть на всю ночь.

— Нужно соблюдать приличия, — сказала она.

В результате мы оказались в нашем самолете. Мы устроили себе неплохое гнездышко из одеял, которые я взял в багажном отделении.

Там нас никто не мог потревожить, и мы прекрасно провели вечер, выяснив, к своему великому облегчению, что прекрасно подходим друг другу.

Лежа в моих объятиях, Габриэлла призналась, что у нее уже был любовник, о чем, впрочем, я и так догадался, но что она никак не может привыкнуть заниматься любовью не в кровати. Почувствовав, как заколыхалась моя грудь, она подняла голову и стала всматриваться в мое лицо в бликах лунного света.

— Ты почему смеешься? — спросила она.

— Просто я никогда не делал этого в кровати.

— А где же?

— На траве.

— Генри! Это английский обычай?

— Только летом.

Она улыбнулась и, довольная услышанным, снова положила голову мне на плечо. Я же погладил ее волосы и подумал: до чего же она цельная натура и как не похожа на тех полупьяных нимфеток, с которыми я блуждал по садовым дорожкам после званых обедов. Никогда больше не прикоснусь к ним, внушал я себе. Ни за что и никогда.

— Сегодня утром мне было так стыдно, — призналась Габриэлла, — стыдно того, о чем я думала всю прошлую ночь.

— В этом нет ничего стыдного.

— Похоть — один из семи смертных грехов.

— Но любовь — добродетель.

— Трудно отделить одно от другого. Вот сегодня мы как поступили: грешно или добродетельно?

Впрочем, Габриэллу не очень пугала перспектива оказаться грешницей.

— Мы поступили естественно.

— Тогда, значит, мы согрешили.

Она повернулась в моих объятиях, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее сверкнули в лунном свете, зубы ласково впились в мое плечо.

— Какой ты соленый, — прошептала она.

Я погладил ее живот и почувствовал, как он напрягся. От этого у меня по позвоночнику пробежала дрожь, и я подумал, что ничто не придает больше сил, чем понимание, что кто-то тебя любит. Я поцеловал ее, на что Габриэлла отозвалась долгим мягким вздохом, неожиданно перешедшим в смех.

— Грех, — сказала она со смехом, — это прекрасно.

Мы вернулись к ее сестре и проспали всю ночь как убитые, опять разделенные тонкой стеной. Утром, заспанная, в халате, с растрепанными волосами, она сварила кофе нам с Патриком.

— Ты еще приедешь? — спросила Габриэлла, подавая мне чашку.

— Обязательно, — отозвался я.

Она понимала, что я отвечал всерьез. Она поцеловала меня, потом Патрика.

— За то, что ты нас познакомил, — объявила она ему. Когда мы ехали в такси в аэропорт, Патрик спросил:

— А почему ты с ней не остался? Ты ведь мог это сделать.

Я помолчал и заговорил, лишь когда такси выехало на шоссе, ведущее в аэропорт:

— А ты бы остался?

— Нет. Но у меня ведь работа...

— И у меня тоже. Я тоже не хочу ее терять. Может, правда, совсем по другим соображениям.

— Это, конечно, не мое дело, — отозвался Патрик, — но я за тебя рад.

Мы погрузили итальянских маток и доставили их в Англию без задержек. Я следил за ними во время полета и думал о Габриэлле с любовью и без привычных волнений, ибо она сказала мне с усмешкой:

— Плох тот контрабандист, который не может проглотить товар.

Скачки в Стрэтфорде были отменены из-за снега, но я не огорчался, поскольку Ярдман запланировал еще одну поездку, причем предупредил меня о ней в самый последний момент. Он сказал, что надо отправить семь трехлеток во Францию. Впрочем, у самолета их оказалось восемь.

Я опоздал в аэропорт, потому что на заснеженной дороге занесло грузовик, который загородил проезд, и, когда я наконец прибыл, все лошади были уже там. Водители фургонов стояли, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться, и громко меня бранили. Билли — на сей раз лошадей сопровождал он, а не Тимми и Конкер — стоял, засунув руки в карманы, с застывшей презрительной ухмылочкой на губах, наслаждаясь неудовольствием, которое я на себя навлек. Разумеется, он и не подумал начать погрузку без меня.