располагающих правом пребывания в столице – 11 человек, скрывающихся от надзора полиции – 2 человека, не прописанных и праздношатающихся – 42 человека.

Всего же было задержано – 248 человек.

«Петроградская газета», август 1911 года

* * *

В полутемной комнатке, почти что каморке с выцветшими желтыми обоями и давно не крашенными дощатыми полами, на кровати с железными шарами лежал полностью одетый и даже обутый мужчина. Ложе было ему коротковато настолько, что ноги в коричневых стоптанных штиблетах он водрузил на решетчатую спинку кровати. Да и само помещение оказалось столь крохотным, что эта самая кровать занимала почти половину всего пространства. В голове ее справа стоял тяжелый табурет с разложенными на нем мыльными и бритвенными принадлежностями, еще правее на полу темнело ведро, над которым было привинчено замызганное зеркало и настолько облупившийся рукомойник, что правильнее следовало бы называть его лишь отчасти эмалированным. Узкий платяной пенал с покосившейся створкой да пара вбитых прямо в стену гвоздей, на одном из которых висел темный мундирный пиджак, а на другом – синяя фуражка, завершали меблировку этого убогого жилища, окончательно утверждая, что его обитатель либо чрезвычайно беден, либо безумно аскетичен.

Сам же хозяин, вернее, квартирант (конечно, именно он лежал на кровати), пребывал в крайне удрученном состоянии. Вернее, он находился сейчас в наивысшей степени жалости к себе, человеку, безусловно, абсолютно никчемному и совершенно конченому. С самого момента рождения, да пожалуй что и с более раннего срока, судьба не сулила ему ничего хорошего – сами посудите, какое будущее может ждать в царской России мальчика, которого зовут Лев Лембоев? Нет, папеньке, конечно, спасибо за фамилию, иначе звался бы он сейчас вовсе Лейбом Гольдманом, но что ж дорогой родитель имя-то в тон не подобрал, хоть бы и тоже финское? Да и какая вообще нелегкая свела его, высокого, красивого голубоглазого блондина, балтийского рыбака, с пусть тоже красавицей, но Голдой Гольдман? Увы, спросить было не у кого: мало оказалось жестокой судьбе послать человека в мир в такую странную семью, так еще и не выпал ему шанс даже запомнить своих родителей. Отец, женившись, так и продолжил ходить на промысел в море. Как только сын немного подрос, начал оставлять того у тетки и брать мать с собой. Вот однажды море их так и не вернуло.

Но нет худа без добра – сердобольная сестра отца, сдавая гукающего мальчика в воспитательный дом, записала его не Львом Лембоевым, а Матвеем Лобовым. Больше с ним до самого совершеннолетия таких хороших случаев не происходило. Тетка навестила его лишь два раза за все время: в первый – ему уже лет пять было – принесла вяленой корюшки и рассказала про отца с матерью, а во второй сообщила, что уезжает куда-то с новым мужем на юг – то ли в Крым, то ли в Астрахань, Матвей не запомнил. Да лучше б и не приходила вовсе: после первого раза старшие ребята просто отобрали гостинец, ограничившись подзатыльниками – вещью хоть и обидной, но не больной, а во второй долго били, думая, что он все сожрал, чтоб им не досталось.

Хотя нет, было все-таки кое-что хорошее. В приюте учили. Не так, как в гимназии, наверное, но все лучше, чем совсем ничего. Будь живы родители, он бы и расписываться не умел, только сети плести да узлы вязать. А так, выйдя из приюта, сумел пристроиться в канцелярию, да не куда-нибудь, а в Охранное отделение. Об этом он давно мечтал, с семи лет. А все дело в случае.

Была у них о ту пору с такими же, как он, мальцами забава: убегали ребята от приюта далеко, до того места, где Мойка у конюшен с Екатерининской канавкой[21] целуется, кидали с моста корабли – меченые куски сосновой коры – и провожали их до самого воспитательного, загадывая на победителя желание (про себя, конечно) и отбивая щелбаны проигравшему (тут уж громко, с хохотом, всей гурьбой). В одну из таких регат, засмотревшись на свой «линкор» – он как раз почти на две сажени вперед других выскочил, – налетел Матвейка на солидного офицера при шашке и револьвере, в смушковой шапке с блестящей кокардой. Роста тот был такого громадного, что Матвей, самый высокий среди сверстников, угодил ему лбом точнехонько в пряжку на ремне. Подлетевшие стайкой друзья подхватили под руки потирающего голову разиню и утащили в переулок, подальше от грозящего им кулаком мундирного здоровяка. А потом рассказали, что «Матюха чуть самого жардарма не зашиб». С округленными для пущего ужаса глазами жутким шепотом пытались они напугать товарища историями о страшных «жардармах», которые днями и ночами ловят «шпиенов» и «бонбистов», а потом не иначе как едят их в своих подвалах. Людоедским байкам Матвей сразу не поверил, а ловить «шпиенов» и всяких негодяев ему показалось страсть каким интересным занятием.

С тех пор частенько ходил он к тому заветному зданию, внутри и вокруг которого кипела загадочная и увлекательная жизнь: сновали серьезные вестовые с пакетами, подъезжали и уезжали кареты с наглухо зашторенными окошками, ходили нарядные офицеры, а иногда с лихачей соскакивали и по-хозяйски исчезали внутри парадной такие отчаянные мизерабли, что встреть этакого где-нибудь на Лиговке – обомлеешь сперва, а после так припустишь от страха, что и конный не догонит.

С того времени учителя начали замечать в Матвее несвойственное ему прежде прилежание, зачастил малой в библиотеку (отсюда и слова такие, как «мизерабль», другим приютским неизвестные), от ответов в классе не отлынивал – по всему видно было, что появилась цель у мальчишки. В итоге в выпуске он оказался вторым и при желании мог даже держать вступительные экзамены в университет, но его вела иная мечта, студенческая парта могла и обождать.

Почти сразу по поступлении на службу выяснилось, что ловить шпионов не придется – этим делом хоть и плохо (по отзывам новых сослуживцев), но все-таки занимался отдел контрразведки при Генеральном штабе. Оставались «бонбисты», однако и тут поджидало молодого коллежского регистратора разочарование, ибо засадили его действительно за работу канцелярскую, к романтике «полевых» агентов касательство имеющую самое что ни на есть болезненное для деятельной натуры Матвея Лобова: сиди, с утра до вечера закорючки чужих донесений, на коленках накорябанных, разбирай да подвиги и приключения счастливчиков для высшего руководства аккуратно и разборчиво начисто переписывай. Жалованье – слезы, так еще и служба скучная, точно вареная полба. Ко всему этому добавилось и очередное разочарование в человеческой натуре: в детстве ведь виделись Матвейке революционеры хоть